— Ты сбавь пафос. — Синдерюшкин махнул рукой, будто отгоняя
муху. — Не так всё ужасно. Некоторые спортсмены возвращаются. Кто-то вернулся из лагерей или с фронта, а четыре года войны — это не желаемый никем дауншифтинг вовсе без всякой добровольности. Ну и в науке всё тоже зависит от отрасли. Математика — это наука самых ранних достижений, теоретическая физика немного попозже, экспериментальная ещё позже… Хотя мозги с возрастом тупеют у всех, шансы есть. Шансы всегда есть.
— Но всё равно это немногие. Исключения всегда есть — но что они подтверждают?
— Немногие, да. Но что-то они нам говорят, эти исключения.
— Дауншифтинг — штука добровольная. А балетный танцор нам и вовсе говорил о вынужденном. Не о переоценке приоритетов, когда на полпути к вершине понимаешь, что карабкаться незачем, а о жертвенном спасении. Кормить в пути никто не обещал.
— Всё равно хода назад нет. Просто у разных специальностей разная точка возврата. Есть люди, что от перемены не пострадают, они были случайно на прежнем месте, точь-в-точь как советские инженеры, которых было избыточно много. А есть те, что как спортсмены, — его дисквалифицировали на пять лет, и он, по сути, навсегда вычеркнут из большого спорта. “Возвращение в большой спорт” вообще-то происходит не с позиций грузчиков или поэтов, а означает то, что человек тренируется в провинциальных клубах как профессионал, то есть как бы существует
в спорте “малом”, выступает на соревнованиях, но не выступает по каким-то причинам на международных состязаниях.
Весенний ветер дул нам в спины, а в водосточных трубах гремел опадающий лёд.
Собственно, мы шли забирать посылку из-за границы. Надо сказать, что не знаю, как Синдерюшкин, но я испытывал благоговение к посылкам из-за границы ещё с давних времён. Тогда эти посылки передавали уехавшие, казалось навсегда, люди. Это были приветы будто с того света. Что, ты, дорогой читатель, не будешь испытывать благоговение к посылке из царства теней, где Дант и Вергилий, где Рабле и Дидро, Давид и Голиаф, не помню кто ещё? Будешь. Будешь-будешь. Вот и я испытывал.
Ну и дребезжащее бормотание стариков: “Эта чашечка хранит тепло рук Анатолия Сергеевича” — усугубляло впечатление. Посылка была вовсе не мне, а другим каким-то доживающим своё старикам, что коротали век без статуи Свободы. Они жили неподалёку, у Трёх вокзалов. Отчего именно я должен служить курьером на этом отрезке — было непонятно. Но только длина пути примиряла меня с участью заложника.
Мы поднялись по гулкой лестнице старого подъезда (впрочем, довольно чистого) и позвонили в дверь. Открыла дверь пыльная старушка, хотя по телефону со мной говорил довольно задорный девичий голос.
В руках у меня тут же оказался увесистый пакет из крафтовой бумаги, и дверь мгновенно захлопнулась.
Я демонстративно стал нюхать этот пакет, а Синдерюшкин смотрел на меня, как смотрит двоечник на отличника, только что получившего двойку.
— Ничего там такого нет.
— Ты себя не успокаивай. — Товарищ мой нехорошо улыбался. — Так всегда говорят, когда начинается сюжет, в котором мы будем бежать по крышам вдоль Сретенки, а в нас — палить какие-нибудь люди в костюмах. Причём тебе-то хорошо, ты сразу рухнешь с крыши, а я буду долго страдать, прыгая, как горный козёл, пока не оторвусь от погони.
— Вдоль Сретенки далеко не упрыгаешь.
Мы вышли из подъезда и двинулись по бульварам. Номер стариков, лишённых свободы, не отвечал, и это меня начало раздражать. Таскаться с увесистым свёртком по городу мне не улыбалось, а Синдерюшкин гудел над ухом о жизненных предназначениях. Дауншифтеры обступали нас — двое из них, несмотря на холод, будто играя на барабанах, играли на скамейке в шахматы блиц, гулко стуча фигурами по доске. Один дауншифтер пил пиво как горнист, а другой выгуливал кота на поводке.
Мы свернули с бульваров и начали движение к Курскому вокзалу.
Я позвонил ещё раз, но телефон стариков по-прежнему говорил со мной длинными гудками, и я стал злиться. Такое я однажды видел. Приехал как-то ко мне друг-одноклассник из далёкого иностранного города. Он приехал с женой и привёз много всякой дряни, которую передавали престарелые родственники оттуда престарелым родственникам сюда. Родственники
отсюда, впрочем, платили той же монетой. Оттуда ехал шоколад, облепленный печатями того раввината, а туда — нашего.
Одну из посылочек надо было передать здешнему человеку Лазарю Моисеевичу.
Друг ушёл гулять, и в этот момент у меня зазвонил телефон.
— Здравствуйте. Я хочу слышать Зину, — сказали в трубке.
— А Зины нет. Она будет вечером.
— Но как же я получу свои лекарства? Я, конечно, никому не хочу причинять неудобства, но мне нужны мои лекарства.
— Заезжайте, и я вам их отдам.
— А… Хорошо. К вам?
— Ко мне.
— А как же Зина? Вы её хорошо знаете?
— Хорошо. Она жена моего друга.
— Я её совсем не знаю. А вы знаете Раю?
— Нет. Раю я не знаю совсем. Давайте я объясню вам дорогу?
— Дорогу?
— Ну да.
— Это к вам дорогу? То есть вы хотите сказать, что лекарства можно забрать без Зины?
— Ну да.
— Объясните-объясните.
— Ну, вот вы выходите из метро и начинаете движение от центра, сразу видите длинный металлический забор, свернёте направо — а там на углу написано “Ломбард”. Вам — в соседний дом. Почтовый адрес вот такой…
— А из этой станции разве всего один выход? Я слышал, что два.
— Нет-нет, один.
— Н-н-да. Это ужасно сложно. Значит, направо и до ломбарда?
— Да.
— В соседний дом?
— Да.
— А код у вас точно работает? Ведь если он не работает, если он испорчен и не открывается, мне придётся вернуться без лекарств. А мне очень нужны эти лекарства. Я не хочу причинять вам неудобства, но мне это очень важно. У вас действительно нажимается одновременно?
— Ну да.
— Это не домофон?
— Нет.
— А когда вы хотите, чтобы я приехал?
— Да когда вы хотите. Только позвоните сначала, чтобы кто-нибудь дома был.
— А завтра?
— Давайте завтра.
— Утром или вечером?
— Ну, давайте утром.
— Нет, утром я не могу.
— Ну, давайте вечером.
— Вы что? Я не могу вечером, вечером я сильно устаю. Мне нужны лекарства. Вы знаете, как у меня болит голова?
— Ну хорошо, когда вы хотите приехать? Днём?
— Вы меня что, не поняли? Я пожилой человек, мне восемьдесят лет. Я не могу ездить никуда.
— Э-э-э…
— Пожалуй, приедет мой сын. Объясните ему, как к вам добраться.
— Хорошо.
Голос в телефонной трубке стал тише, но всё же были слышны крики: “Миша, Миша!” — “Я никуда не поеду!” — “Нет, ты поедешь!” — “Я никуда не поеду!” — “Миша, мне восемьдесят лет!”… Я слышал, как голоса гаснут, исчезают. В трубке воцарилась тишина, лишь время от времени что-то потрескивало.
Я выждал пять минут и положил её в гнездо зарядного устройства.
Вот героям Рабле было хорошо. У них было кому носить пожитки. Проблемы свёртков их не занимали — под эти мысли я курил у пригородных касс, пока Синдерюшкин покупал билеты.
Есть в путешествии такая беда — тревога за чужую вещь, за бессмысленный аленький цветочек, что помнёшь — и не будет тебе счастья. Так и я с этим дурацким пакетом, довольно, кстати, увесистым.
Наконец мы сели в электричку и тут же окунулись в разговоры случайных людей.
Мы приникли к ним шпионским ухом, узнавая все ужасы и несчастья нашего городка, намочили ноги в волне чужих увольнений и сокращений, в безумстве нехрабрых и отчаянье сокращённых.
Прежний наш разговор пророс в действительность, и казалось, вагон был полон дауншифтеров. Какая-то девушка с фиолетовыми губами читала книгу с серым голым мужчиной на обложке. Ещё там было написано: “Корячиться полжизни, прогибаться, лизать, льстить… Отпустите в глухую деревню, в трухлявую избу”. И я чуть было не сплюнул под лавку, но, вспомнив о своей интеллигентности, проглотил.
— Отчего мы такие лохи? — спросил я. — Отчего мы тут, а ты не везёшь меня в быстроколёсном экипаже? Отчего, Ваня?