То есть морда смутно знакомая. Может быть. Но ведь знают, что я не звезда. Понимают они, что я этих денег не заработаю за двадцать лет, за всю жизнь? Мне кажется, понимают. Глядят с некоторой опаской.
Допустим, квартиру мы продаём. На две первые строчки может хватить. А дальше?
Я солидно киваю, обещаю в ближайшее время принять решение и ухожу с высоко поднятым подбородком.
Дальше еду в агентство. Это просто чтобы вы представляли мой день. И вообще мою жизнь до того, как я тут оказался. В агентстве тоже сижу два часа, пью чай из пакетика, жду, пока подготовят бумажки переподписать… А чего сижу? Какого толку в этих бумажках? В Голливуд меня что-то никто не зовёт. И в рекламу последний раз звали два года назад. Есть актёры поярче, поинтереснее. Помоложе.
Раньше они в агентстве хоть как-то оправдывались, а теперь только фыркают: «Сами знаете, время какое. Вот здесь и здесь подпишите» – и всё. Я говорю, может быть, фотографии обновим? Они смотрят мне ясно в глаза и спрашивают: зачем? Смысл такой, что вы с возрастом в лучшую сторону не меняетесь, так что уж оставьте какие есть.
И самое муторное – то, что я так неприлично долго откладывал, – всё-таки пришлось ехать к Камилю Файзуллину. Вы его знаете, он играет Мишеля.
Год назад, когда нам сообщили диагноз Сей Сеича, я побежал по всем знакомым, полузнакомым… Вы когда-нибудь занимали большие деньги? Вы знаете, как меняется тон, как меняется лицо дающего деньги? Не дай вам бог. Или Бог полагается с большой буквы?
Вот Камиль – вроде давно в Москве, выговор чистый, только будто бы обезжиренный, как у всех, кто переучивался, перестраивал речевой аппарат; казалось бы, всё татарское прошлое вытравлено давным-давно – а когда деньги считал, я прямо увидел на нём полосатый халат, жирное горло над этим халатом и специфическую восточную как бы полупрозрачную плёночку на глазах, и пухлые пальчики отсчитывают-отсчитывают и немножко как бы приостановились: хватит? Или дать ещё? Чистый бай. А я, значит, батрак в отрёпках.
На самом деле, дал неожиданно много, семь тысяч долларов. Он только что купил пятикомнатную квартиру на Шелепихинской набережной. Клубный дом «Театрал». Прямо под окнами – Театр Целмса, синий стеклянный купол. Камиль хвастался, что актёрам дали большие скидки. Точных сумм не назвал, но я понял, что он потратил меньше, чем собирался, остался жирок. В общем, я попал в самый лучший момент. За синим куполом – Москварика, пароходики плавают… Жизнь удалась.
Но Камиль строго-настрого предупредил: на нём вся родня в городе Энгельсе, так что даёт на три месяца. Максимум на четыре. Бай добрый, но принципи-альный.
Пролетели полгода, а возвращать-то мне не из чего. Ну, тысячу могу вернуть, максимум тысячу двести. Тяну ещё месяц, тяну другой…
Вот вчера и напился. С винцом в груди и жаждой вместе, поникнув гордой головой, сижу пред Камилем, оправдываюсь, а потом говорю с надрывом:
– Ну что мне, почку продать?! Так никто ведь не купит. Только если печень на фуагра… Камиль, – говорю, – драгоценный мой человек! Закажи меня!
Надрыв, может, слегка наиграл. Ну чуть-чуть, по актёрской привычке.
– У вас же есть, – говорю, – татарская мафия? Брык башка, секир кишка? Нету сил больше, Камиль, закажи меня, умоляю!
А он вдруг отвечает:
– Да я уже.
Без улыбки. Я опешил, потом засмеялся: говорю, молодец, сделал меня, я прямо поверил. А он не смеётся.
Потом еду сюда, в Телецентр, с опозданием на полтора часа, а в голове вертится: «Да я уже». Что он имел в виду?..
* * *
Повернулся рычаг, дверь открылась. Вошёл звукооператор, поставил пластиковый стаканчик с водой.
Звуковик незнакомый. Обычно здесь Галка или Танюшка. Я вспомнил, сегодня тридцатое ноября, то есть чётное. Спросил, где Танюшка. Он говорит:
– На больничном. Я подменяю.
В глаза не смотрит, какой-то белёсый, одутловатый – немного, кстати, похож на Камиля. Ну ладно, что делать, надо работать.
Озвучивать я люблю. Голос у меня богатый, это фамильное. И с возрастом делается только лучше, в отличие от всего остального.
Ещё мне нравится, что сидишь в своей удобной одежде, не напрягаешься, работаешь только голосом. В наушнике слышишь начитку («закадр», оригинальный звук), ловишь темп, интонацию. На экране картинка, внизу тайм-код – допустим, 00:13:56:22. Часы, минуты, секунды, кадры. Передо мной на столе распечатанный перевод, тоже с тайм-кодами: я читаю и одновременно слежу, чтобы не отставать и не забегать вперёд. Если поймать ритм, можно весь фильм начитать почти без остановок. Кабы ещё платили за это… Ну ладно.
В общем, работа несложная, когда без сюрпризов. Например, две недели назад в этой же аппаратной был случай. Я озвучивал фильм про орлов. Это французский сериал, «Птицы мира». Или наоборот, «В мире птиц». Вообще я люблю озвучивать про природу. Во-первых, умиротворяет. Никуда не торопишься, не суетишься, журчишь себе… И съёмки бывают просто невероятные.
Горная котловина как чаша; над скалами, над зазубренными резцами клубится дым, облака – и в замедленной съёмке орёл. Я не знаю, как они так снимают. Этот беркут (я-то думал, что беркут как раз небольшой, вроде ястреба, а оказалось, самый крупный орёл) – у него размах крыльев, перья распялены, и он, когда летит, на каждый взмах подтягивает свои когти и выпрямляет, как будто по воздуху перепрыгивает, длинными такими прыжками… Я начитываю перевод – и словно бы сам лечу, прыгаю, зависаю, парю. Вокруг небо. Мои перья дрожат в воздушных потоках… Я же актёр, правильно? Я перевоплощаюсь. Становлюсь немного орлом. Тем более я Орлов…
Слушайте, только что пришла мысль – не тогда, а сейчас, когда я это пишу: может, они специально мне тогда подсунули про орлов?
Или это уже паранойя?..
Короче, начитываю я про этого беркута – две недели назад – и вдруг начинают пропадать куски текста. В ушах – в наушниках – закадр идёт, а на бумаге нет русского перевода. Поискали, все странички перевернули, переворошили: в одном месте несколько фраз без перевода, в другом месте двадцать секунд потерялись, в третьем целой минуты нет… Я говорю Галке – тогда Галка работала, – давай сейчас закончим, пусть они там разберутся, потом вчитаем. Галка куда-то звонит начальству, ей говорят: ничего не знаем, завтра эфир, выкручивайтесь как хотите.
Я говорю: как они это себе представляют, «выкручивайтесь»? Я не биолог, не орнитолог, французского я не знаю… По-английски ещё хоть туда-сюда, могу по отдельным словам сообразить, а здесь вообще непонятно, где одно слово заканчивается – другое начинается, они говорят цельными мелодическими конструкциями. Да если бы даже и
