Что же случилось? Кому понадобилось так разыграть меня? Куда исчезла моя память? Но, самое главное, я не знала, что мне теперь со всем этим делать?
Марселина шумно вбежала в комнату, на ходу приговаривая:
– Это все моя доброта, чтоб ей пусто было. Ну, чего ты тут рассусонилась? Ребенка напугала. Зеркала что ли никогда не видела?
Она схватила было меня за руку, но почему-то замешкалась, переводя взгляд с „подделки“ на всхлипывающий оригинал, потерянно изучающий ненавистное отражение.
Будто что-то поняв, Марселина неожиданно прижала меня к груди и, покачивая, успокаивающе прошептала:
– Ну, не надо, не надо. Слезами ничего не изменишь. Знаешь, сколько я слез пролила? И что? Все, как было, так и есть. Мужа не вернула, – она вздохнула, – для всех день Святой Агеды это праздник, а для меня…, – она всхлипнула, – … горе, Dios me perdone[1]… Он умер в этот день… Пойдем-ка, лучше расскажешь мне хоть что-нибудь о себе.
– Да не знаю я ничего о себе, – я оттолкнула ее, – как вы не поймете? Ничего. Даже эту, – я махнула в сторону зеркала, где мой двойник так же безнадежно отмахнулся от меня.
Слезы душили.
Что со мной? Что мне теперь делать? Как я попаду домой, если не помню, а, есть ли он у меня?
– Ну, хватит реветь, – вдруг прикрикнула на меня Марселина, видя, что уговоры не действуют, – устроила мне тут потоп. Пойдем, говорю. Чумазую за стол не пущу.
Она, исключая протест с моей стороны, подхватила меня под руку и, развернувшись, решительно выволокла из спальни со злополучным зеркалом.
Ополоснув лицо, я, под давлением Марселины, заставила себя глотнуть молока, вяло отщипнув кусочек теплого, только из печки, хлеба.
Женщина все это время, пока я безответно допрашивала саму себя, пыталась, видимо, уболтать меня с целью отвлечения от моих „маленьких“ неприятностей, рассказывая, как ей трудно управляться одной с ее пацанами.
– А что ты думаешь, и постирай, и приготовь, и уследи за ними. Слава Богу, дочь помогает. А вот вчера…
Я молча ее слушала, больше занятая переполохом, воцарившимся в моей голове, пока она вдруг не задала мне вопрос, неожиданно перескочив с ее серых будней на изменившее их ритм событие сегодняшнего дня.
– А что это у тебя за вещичка такая чудная? – она кивнула в сторону сумки.
Господи! Как же я забыла! Хотя „забыть“ стало, кажется, весьма привычным для меня состоянием.
Охнув, вскочила, задев недрогнувшую ножку стула, и бросилась к „чудной вещичке“, затаившейся там, где ее и оставили – на небольшой тумбе у окна.
Еле разобравшись с замочком (от волнения руки тряслись, отдирая „бантик“ от кнопки), я заглянула во внутрь. Но… все, что там нашлось, опять-таки не напомнило мне ни о чем. Ну, хорошо. А документы? Должны же быть какие-то документы, рассказывающие что-то обо мне?
Порылась во внутреннем кармашке. Да, есть.
Торопясь, извлекла на Божий свет листочек с текстом на… незнакомом языке.
Подкатила тошнота. Я, что, и свой родной язык забыла? А, может эта сумка вовсе и не моя?
Глаза остановились на цифрах: 21.02.2008
Что такое произошло двадцать первого февраля две тысячи восьмого года, что это событие было зафиксировано на этой ничем не примечательной бумажке? Значит, это не просто бумажка. А, что?
Я снова пробежала глазами по лесенке слов, выхватив имя – Letisia – и ничего не говорящую мне фамилию. Ниже – San Francisco и Madrid. Какое отношение ко мне имеют эти два города? Или я имею к ним?
Затеребила еще один документ. Похоже, удостоверяющий… мою личность, судя по фотографии. Нет, не мою. Той, в зеркале.
То же имя. Ну, что же. В зеркале не в зеркале, хоть понятно, как меня называть. И, если мне приблизительно тридцать лет (исходя из сведений, предоставленных отражением), то родилась я где-то в тысяча девятьсот… восьмидесятых годах.
Но все, в чем я сейчас варилась, никак не напоминало двадцатый век.
Что-то здесь не так.
– Какое сегодня число? – я повернулась к Марселине, все это время молча наблюдавшей за мной.
– Число? – она непонимающе уставилась на меня.
– Да, число. Что вы так на меня смотрите? Число, месяц. Зима, лето. Ну, же, Марселина.
– A-а, одиннадцатый день августа, – ответила она, наморщив лоб, будто подсчитывая.
– А… год? Год какой? – смутные сомнения зароились в голове.
– Ну-у…, двадцать девятый год правления нашего короля Филиппа, – Марселина уже не хмурилась. В ее глазах ответом на мое позеленевшее лицо задрожал страх.
Это было последнее, что я увидела, перед тем, как потерять уже не память (здесь терять было нечего), а дар речи, и кулем осесть на заготовленную, может, именно на этот случай, низенькую скамеечку рядом с тумбой.
Глава 5
Марселина хлопотала возле меня, сокрушенно приговаривая:
– Да что же это такое?… вот наказание на мою голову…, ну-ка, не крутитесь тут…, Хуанито, принеси воды…
Расстаться с онемением я ни за что не соглашалась. Это означало бы возвращение в абсурд. Напротив, я еще крепче сжала губы, протестуя против пребывания и в этом доме, и среди этих людей, и… в непонятном мне времени во главе с загадочным Филиппом.
А, может, это все-таки шутка? Или меня, вдруг, невзначай, убедили сниматься в триллере, где в соответствии с сюжетом главная героиня перепрыгивает из ее реальности в мир фэнтези, впадая от такого, прямо скажем, неординарного события в истерическое состояние, а перед этим накачали чем-то, чтобы была правдоподобней?
Слабая надежда шевельнулась в воспаленном от событий мозгу.
Ну, конечно же! И при этом я попутно забыла и название фильма, и его создателей, хотя на фоне всех остальных „позабываний“ это такая мелочь, что я не почувствовала угрызений совести по данному поводу.
Значит, надо немедленно разжать губы и заявить о себе как о разгадавшей чей-то коварный план относительно моей карьеры в кинематографе.
Я задержала руку Марселины, протиравшей мне лоб влажной тряпкой:
– Я все поняла. Передайте, пожалуйста, вашему руководству, или кто там у вас, что я подам на вас в суд. Немедленно покажите мне выход из вашего гадюшника.
Марселина резко отдернула руку.
– Что-о? Какой суд? Это твоя благодарность мне? А-а, тебя подослали ко мне эти… в сутанах. Как же я не догадалась? Вот, дуреха-то!
Она закружила по комнате:
– Так ты просто-напросто вынюхиваешь ересь! Хороша я, нечего сказать. Привела в дом непонятно кого.
Она рванулась к моей сумке, схватила ее и швырнула в меня:
– Забирай свое добро и убирайся, паскудница!
Сумка шлепнулась на пол, и из нее высыпалась масса каких-то мелочей, среди которых и маленький плеер с мощными наушниками, откуда вдруг явился нашему с Марселиной слуху необыкновенно красивый голос Бэрри Гибба, оповестившего нас о его нежелании (не по теме нашей бурной разборки) сказать „до свиданья“.
Вероятно, удар пришелся по панели кнопочек, одна из которых немедленно отреагировала.
Несмотря на то, что я не поняла ни слова из того, о чем сообщил нам поп-звезда, я ПОМНИЛА его имя, и, более того, сюжет разрывающей душу песни. Может, это и есть мой родной язык?
Открытие утвердило в мысли, что все, во что я втянута, не более как стремление кого-то сотворить из меня кино-диву. И, скорее всего, я сопротивлялась желанию неизвестного (пока) продюсера стать великой актрисой. Иначе, как объяснить все это?
Марселина, выпучив глаза, замерла с воздетыми вверх руками. Что происходило у нее в это время в голове, можно было только догадываться. Но по мертвенно побелевшему лицу не составило труда предположить, что процесс переработки информации усложнялся с каждой секундой.
Она поняла, что их коварный план раскрыт.
Я встала, гордо одернула блузку и, подняв плеер, демонстративно прервала звуковой фон.
Марселина дернулась и, попятившись, судорожно закрестилась, выпаливая молитву. И по ее содержанию я поняла, что она таким образом пытается защитить себя от нечистого, подружкой которого, без сомнения, являлась я. Занимательный поворот сюжета.
Это меня окончательно взбесило:
– Хватит притворяться. Я обо всем догадалась. Из вас такая же актриса, как из меня… Папа Римский.
Реакция несчастной женщины была совершенно непредсказуемой. Она вдруг бухнулась на колени и слезливо запричитала:
– Что хочешь отдам! Только детей не трогай! Что ты хочешь? Говори!
Я устало опустилась на стул:
– Домой я хочу, домой. Отпустите меня, а? Это я вам отдам, что хотите, только отпустите.
Сцена не разнообразилась выходом кающейся съемочной группы во главе с зачинщиком мероприятия, из чего я заключила, что насилие надо мной продолжается, найдя подтверждение своим предположениям и в реакции Марселины на мою просьбу.
Она не медля подскочила и, широко распахнув дверь, выкрикнула:
– Иди!
Вслед мне полетела одежда ее дочери:
– И это забери! Пригодится!
И она оказалась права.
„Подаренные“ Марселиной юбка и блузка, действительно, пригодились.
