– Ну? Я думаю, тебе есть, что мне рассказать. Не бойся. Ты в безопасности.
Ее теплота и искренность обезоружили. Да так, что меня неожиданно прорвало:
– Вы в опасности. Сестра Анна отправилась куда-то с доносом на вас и… на меня. Я не знаю, куда и к кому, к какому-то профессору. У вас что, для приговора сжечь на костре необходима ученая степень? Сестра Френсис, решайтесь, я повторяю, вы в опасности. Из-за меня, к сожалению. Мы должны бежать отсюда и…
Она настолько впечатлилась моим монологом, что вдруг громко, смешно всхлипывая, рассмеялась, смахивая выступившие слезы.
В промежутках между всхлипами она успевала проговорить:
– … это надо же… прости, Господи… бежать…
Я недоуменно ждала объяснения довольно странной реакции аббатисы. Что ее так рассмешило?
– Послушайте. Если вам все равно, что будет с вами, то мне моя жизнь еще очень даже нужна. Отпустите меня. Зачем я вам?
Она так же неожиданно успокоилась и, придвинувшись ближе, участливо спросила:
– Откуда ты, милое дитя? И как оказалась в нижних коридорах монастыря?
– Ах, да. Вам привет от Пекаря. Правда, я совершенно не в курсе, кто он такой, но благодаря именно ему я имела счастье исследовать ваши катакомбы. Кстати, как вы меня нашли?
Сестра Френсис, не отвечая, поднялась, обошла стол и, выдвинув один из ящичков, что-то вытянула оттуда. Боже, мой плеер. В каких уже переделках он не побывал.
Она опасливо держала его двумя пальчиками:
– Что это? И откуда у тебя эта бесовщина?
– Да какая же бесовщина? Обыкновенный плеер. Как вам объяснить? Вы музыку любите?
– Не гневи, Господа, дочь моя, – сестра Френсис посуровела, – не забывай, где ты.
– Да, простите. Ну, тогда так. Вам же нравятся Псалмы? Kyrie, Gloria, Cred… ну, и так дальше.
Аббатиса изумленно не сводила с меня глаз.
– Ну, понятно. Конечно, нравятся. Иначе бы вы не слушали их с утра до вечера. Ну, так вот, все это можно записать вот в эту штучку и слушать везде, где бы вы ни находились. С ума сойти, правда? Дайте, я покажу вам.
Тут я ошиблась. Состояние сестры Френсис начинало внушать опасения. Она вдруг покачнулась и, выпустив „бесовщину“, гулко ударившуюся о поверхность стола, медленно осела вниз, слава Богу, не промахнувшись мимо стула.
Я тоже хороша. Вместо того, чтобы следовать плану побега, инструктирую аббатису средневекового монастыря о технике прослушивания Псалмов с помощью плеера.
Воспользовавшись паузой, я несмело подобралась к столу и потихоньку потянула к себе нарушителя спокойствия.
– Ну, так я пойду? Приятно было познакомиться. Прошу прощения за причиненные хлопоты…
Заговаривая таким образом растерявшуюся настоятельницу, я, пятясь, мелкими шажками подступала к выходу. Но ретироваться не удалось. Меня остановил ее не терпящий возражений голос:
– Ты останешься в монастыре. Пока послушницей, а там… видно будет.
– Что? Какой послушницей? – мне однозначно не понравилась перспектива, – о чем вы?
– Не противься, дочь моя, это Господь привел тебя сюда, – и, помолчав, вбила последний гвоздь, – и здесь ты найдешь путь к вере.
Я попыталась ей возразить, что в данной ситуации никакой другой путь, кроме как отсюда, мне был не интересен, но на меня вдруг навалилась такая усталость и безразличие, что, ткнувшись в дверной косяк, я молча выслушала ее приговор.
Да, в конце концов, куда мне идти? В этом мире я была чужая. А здесь, в монастыре, по крайней мере, будет крыша над головой.
Мне ничего не оставалось, как согласиться с ней.
Я с тоской смотрела в будущее…, а напрасно.
Часть вторая
Пробуждение
Глава 1
– Я принесла вам обед, сестра Лаура… Боже, как красиво!
Восторженный вскрик Маргариты потревожил благостную тишину монастырской часовни. Я поморщилась – не люблю, когда мне мешают работать.
Обмотав кисть влажной тряпкой, вложила ее в выдолбленное гнездышко внутри деревянного сундучка со множеством ячеек, оборудованного для моих „профессиональных“ нужд.
Потянулась, разминая затекшие мышцы и постанывающую от длительного напряжения спину. Часа три, не меньше – мои часики по причине заглохнувшей батарейки давно уже успокоились в ежесекундном напоминании о продолжении моей биографии в качестве монахини-художницы – я провела за работой, расписывая основание ретабло Девы Марии.
Маргарита, преисполненная трепета, с увлажнившимися от переизбытка впечатлений глазами умиленно осматривала почти завершенный алтарный образ.
– Они словно живые, – прошептала она, замерев в благолепном созерцании.
– Ну, что у нас сегодня за деликатесы? – я, действительно, проголодалась. Завтрак в монастыре подают настолько рано, что часам примерно к десяти желудок требовательно настаивает на добавке.
Инфанта-монахиня, не отрываясь от лик святых, скороговоркой перечислила:
– Гаспачо, сыр и рыба.
– Вы не присоединитесь к трапезе? – я приподняла крышку кастрюльки.
– Нет, я не голодна, – Маргарита, наконец, соизволила обратить на меня внимание, – сестра Лаура, аббатиса просила вас зайти к ней.
– Что-то случилось? – я зачерпнула холодный суп.
– Не знаю. Она сегодня принимала гостей. Хм, посыльного от моей тетушки. И была очень взволнована. Я не нужна вам больше? Не хочу опоздать к рекреации.
– Конечно, идите. Спасибо, что позаботились обо мне. Я скоро буду.
Маргарита мне нравилась. Милая девочка. Ни намека на королевскую спесь. Несмотря на молодость, она усердно готовила себя ко вступлению в должность настоятельницы нашего монастыря. В том, что именно она станет преемницей Френсис, никто уже не сомневался. Видимо, это и обговаривали с момента появления инфанты Марии с дочерью в монастырских стенах.
Мать Френсис заметно сдала за эти два года, что я ее знаю. Она, еле передвигаясь из-за мучающей ноги подагры, старалась не пропускать ни одной службы, но с каждым разом ей все труднее было исполнять надлежащие ее положению функции.
Что такое передал ей королевский посыльный, от чего она взволновалась? И при чем тут я?
Аккуратно отделив косточки от тушки рыбки в маринаде, я в очередной раз восхитилась поварским искусством сестры Бениты – той самой, что подменила меня на погребальном ложе. Обиженная монахиня еще долго сторонилась меня, памятуя о доставшейся ей роли и все-таки все еще подозревая в колдовстве. Но, после того, как я написала ее портрет, она смягчилась и даже испекла специально для меня потрясающе вкусный сырный пирог.
Сложив остатки трапезы в корзинку и омыв руки, я окинула взглядом алтарь.
Над ретабло я работала почти год. Вернее, моей кисти принадлежат две, довольно крупные, фрески на боковом поле и четыре, помельче, внизу.
Расписывать алтарь когда-то поручили одному из малоизвестных в то время художников, и он, без сомнения, в конце концов, довел бы задуманное до ума, если бы, расшалившись, не расширил поле деятельности, заинтересовавшись одной из наших монахинь, проявившей к нему, в свою очередь, далеко не платоническую привязанность. Каждый понес заслуженное наказание, после чего мать Френсис препоручила мне внести свой вклад в роспись алтаря.
Потрясенная неожиданно открывшимся во мне талантом живописца, она не долго колебалась в принятии столь волнительного для меня решения.
Помог случай.
Монастырю в дар был преподнесен портрет Хуаны Австрийской. Его с почестями внесли в приемную настоятельницы. И, поместив в достойную принцессы раму, по великолепию чуть ли не затмевающую изображенную на холсте даму с надменно-жестким взглядом, оставили ночевать у стены, планируя на следующее утро водрузить на полагающееся ему парадное место над столом настоятельницы.
При этом не учли одну, казалось бы, незначительную, но роковую, в данном случае, архитектурную деталь помещения. По печальной случайности, рамы окна на той самой стене, куда прислонили картину, не закрепили защелкой. Не выдержавшие натиска разразившейся ночью грозы, они дохлопались до того, что треснувшие в знак протеста стекла осыпались тучей осколков, вонзившись в Хуану.
Аббатису, обнаружевшую рано утром учиненный природой вандализм, чуть удар не хватил. И даже не столько потому, что картина понесла безнадежный ущерб, сколько потому, что она посчитала случившееся дурным предзнаменованием и приказала немедленно убрать портрет с глаз долой.
Но вмешалась я.
Моя сумка, предусмотрительно конфискованная и припрятанная аббатисой, кроме прочих вещичек, вместила и небольшую бархатную коробочку, отделанную золотой тесьмой, в которой покоились десять загадочных щипчиков, пилочек и пинцетиков. И, когда портрет ногами вперед выносили из приемной, я, вдруг, подумала – а, не попробовать ли?
Уверенная в догадке, убедила мать Френсис подождать с осуществлением ее желания изолировать Хуану от нашего милого общества, и, испросив разрешения порыться в сумке, выбрала нужный, как мне казалось, зажим-пинцетик. С его помощью я, как можно бережнее, извлекла из подпорченного грозой платья инфанты цветные капельки витража.
