Это было первое столкновение Линча со славой: «Голова-ластик» уже первый год из трех шел в кинотеатре «Ню-Арт» на бульваре Санта-Моника. На фоне массивных цистерн и ржавых труб прилежный студент-репортер Том Кристи задает вопросы Линчу и оператору Фредерику Элмсу. Тридцатитрехлетний Линч почти мультипликационно ровным и гнусавым голосом восхищается всеми этими «классными точками» «вон там, где цистерны», и говорит, что нашел это место, когда однажды проезжал мимо: «Мне кажется, здесь красиво… если правильно посмотреть». Он направляет камеру на пятно на асфальте: останки кошки, раздобытой у ветеринара для фильма, которые «залили дегтем, так что они законсервировались».
Процитировав туманный рекламный слоган, характеризующий «Голову-ластик» как «сон о мрачном и тревожном», Кристи спрашивает Линча: «Может, как-нибудь разовьете эту мысль?» – «Нет», – тут же отвечает режиссер, качая головой и улыбаясь. Кристи читает отзыв, в котором фильм сравнивается одновременно с грезой и с ночным кошмаром. Линч озадачен: «Я не уверен, что понимаю, что это значит, – говорит он, потом уступает: – А вообще-то хорошая формулировка».
Линч доброжелателен, несмотря на уклончивость, и кажется, что он не столько саботирует интервью, сколько пытается артикулировать пугающие понятия при помощи запаса слов, который можно было бы вежливо назвать «скудным». «Голова-ластик» был «ясной, определенной вещью у меня в голове, – говорит он. – Это не просто сведенная воедино абстракция; он был задуман абстрактным». Кристи указывает на очевидное несоответствие между Линчем – семейным человеком и Линчем – создателем мрачного, причудливого «Головы-ластика». «Да не такой уж я странный на самом деле, – отвечает Линч. – К тому же за спокойной внешностью стоит бессознательное, так ведь? И там-то как раз у всех живут обитатели глубин, и немалые, и все такое». Он выдвигает идею создания кино как творения мира: «Не важно, насколько причудливо что-то, не важно, насколько странен мир, о котором ты снимаешь фильм, он должен быть странным по-своему. Когда ты понимаешь, как это, по-другому быть уже не может, иначе это будет совсем другое место. Изменится настроение или ощущение». Наконец, он вворачивает запоминающуюся фразу, объясняя свое решение снимать никому не известного Джека Нэнса, а не актера с именем: «Если вы собрались спуститься в загробное царство, не стоит заходить туда с Чаком Хестоном».
Сегодняшний Дэвид Линч во многом недалеко ушел от того бледного вежливого юноши, очень старающегося не ерзать во время допроса. Небрежно лежащие волосы впоследствии будут собраны в фирменный чуб. Непритязательная одежда – светлая рубашка и застегнутый пиджак – станут униформой. Широкие брюки цвета хаки, слегка помятый черный пиджак и главная деталь – белая рубашка, чопорно застегнутая на все пуговицы. (Этот наряд не обошли вниманием мужские магазины. «Джи Кью» назвал полностью застегнутую рубашку без галстука «стилем Дэвида Линча», а «Эсквайр» пошел еще дальше, объявив режиссера случайной иконой стиля: «Дэвид Линч одевается плохо, но ему это сходит с рук, а вам не сойдет».)
В личном общении Линч излучает благожелательность. У него добрые глаза, мягкие красивые черты лица, от него исходит наивное добродушие. Именно на эти качества он обращает внимание в своих актерах, ярчайший пример тому – Кайл Маклахлан, который внешне похож на режиссера. Но в доброжелательности Линча есть нечто причудливое; эта гипертрофированная детская простота, как будто застрявшее в 1950-х простодушие некоторым кажутся притворными. Биография, которую он обычно использует в пресс-релизах, состоит из четырех слов: скаут-орел,[5] Мизула, Монтана. Будь то врожденное свойство, или выучка, или и то и другое, образ Дэвида Линча – идеала добродетели разительно отличается от мрачности и ощущения отчаяния в его творчестве, с его одержимостью гротеском и пороком. На контрасте с творчеством Линча его кротость и спокойствие выглядят даже несколько пугающе. В этом и несоответствие: Дэвид Линч – всеамериканский чудик – вот что определяет наши представления о нем. Говорят, что Мел Брукс назвал его «Джимми Стюартом с Марса» (эту цитату, правда, приписывают также Стюарту Корнфилду), а Дэвид Фостер Уоллес охарактеризовал его голос, как у «Джимми Стюарта под кислотой».
С годами этот голос все чаще пародируется, в том числе самим Линчем. Большинство из нас знает об этом благодаря повторяющемуся камео режиссера в роли глуховатого шефа регионального бюро ФБР Гордона Коула в «Твин Пиксе», который надрывается как сирена, лишь слегка преувеличивая особенности реального тембра Линча. Как многое в натянутых отношениях Линча с языком объясняет этот пугающе громкий, лающий голос. Из видеозаписи 1979 года, как и из практически всех интервью, с тех пор им данных, становится ясно, что он с трудом подбирает нужные слова. Сам Линч и его первая жена Пегги Риви (урожденная Ленц) рассказывали о его «довербальном» периоде, продлившемся вплоть до двадцати с лишним лет, когда ему тяжело давалось связать даже несколько слов. В его ранней короткометражке «Алфавит» обучение языку – это источник ужаса: девочку во сне мучают буквы.
Как речь Линча, так и речевые модели в его фильмах – с присущими им афористичностью и повторяющимися мантрами – создают такое ощущение, что язык используется не столько для создания смыслов, сколько ради звучания. Чтобы насладиться вещностью слов, нужно уйти от их сковывающей природы. Линч не раз говорил о том, как ему пришлось «научиться разговаривать», а его своеобразный, довольно ограниченный запас слов во многом похож на продукт его эстетики. В своей любви ко всему неосязаемому Линч странным образом и вразрез с классической грамматикой отдает предпочтение абстрактным существительным: «Когда у тебя что-то получается, у тебя есть счастье». «Это такая печаль, что ты посмотрел фильм на дебильном телефоне». Как настроение в его фильмах, так и направление в разговоре колеблется от крайности к крайности, особенно когда речь идет о его творчестве. Великие идеи «прекрасны» и «захватывающи», в них «влюбляешься»; когда творческий процесс стопорится, это «ужасно» и ощущается «как смерть». (Красноречие, которого кофеману-Линчу не хватает, он компенсирует кофеиновым энтузиазмом.)
Художники часто полагают, что их творчество говорит само за себя. Но афазия Линча – порождение защитных механизмов, граничащих с суеверием. Слова, в его понимании, не просто ограничивают мир, они опасны – сущее проклятие для его видения искусства как принципиально непознаваемого явления. Он часто говорит, что его фильмы должны оставлять «место для фантазии». Объяснять фильм, предлагать интерпретации, раскрывать источники идей – все это оставляет меньше «воздуха» и меньше места для воображения. Когда Линча просят описать фильм, он обычно ограничивается кратчайшими формулировками: «Голова-ластик» – это «сон о мрачном и тревожном», «Внутренняя империя» – история о «женщине в беде». Уже начиная с «Головы-ластика», Линч предусмотрительно подпитывал свою зарождающуюся легенду тайнами: он так и не раскрыл, что использовал для создания младенца-мутанта (самый распространенный слух гласит, что взяли плод теленка). Еще он говорил, что «Голова-ластик» целиком сложился у него в голове, когда он наткнулся на некую фразу в Библии, но при этом упорно отказывался сказать на какую.
Не то чтобы Линч отмалчивался по вопросам искусства и творческого процесса. Он неоднократно выдвигал практически мистическую мысль, что идеи живут собственной жизнью, независимой от художника, и только ждут, когда их выловят из эфира. Иногда он сравнивает себя с радио, в котором вдохновение настроено на необычные волны. Еще чаще он сравнивает идеи с рыбой, плавающей в море возможностей. Наиболее полно эти положения осмыслены в его книге 2006 года «Поймать большую рыбу: медитация, осознанность и творчество», в которой перемежаются истории из жизни автора, советы, как увеличить творческий потенциал, и цитаты из «Бхагавадгиты» и «Упанишад». Где-то между Библией Линча-подростка, «Духом искусства» Роберта Генри и пропагандой работы над собой в книге встречаются совсем коротенькие главки, в которых Линч описывает какие-то проблемы, с которыми сталкивался: злость, стресс, творческий кризис, – и во всех случаях в качестве решения рекомендует медитацию. В книге есть несколько запоминающихся афоризмов («Когда думаешь в забегаловке, чувствуешь себя в безопасности») и нечаянно сложившиеся поэтические строчки («все до единой вещи, что являются вещами»), но в основном текст имеет механически декларативный характер («Я люблю французов». «Мне нравится логика сна»), а мысли так часто повторяются, что впадаешь в трансоподобный ступор. Читая «Поймать большую рыбу», невольно вспоминаешь, что кинокритик Полин Кейл однажды назвала Линча гениальным дурачком, а Дэвид Фостер Уоллес в отчете со съемок «Шоссе в никуда» писал: «Не могу понять, гений он или идиот». Все это согласуется с образом Линча, которого мы знаем сегодня: художника-примитивиста, делающего самое современное искусство.
