Увиденная поутру картина оставленной где-то в прошлом деревни странным впечатлением отложилась на их лицах. Удивляться, расстраиваться было мало проку, но они долго с растерянным видом бродили по заросшему двору и саду, совершенно не зная, что делать и с чего начинать.
При всем упадке здесь всюду обитала красота. Осень наступала на землю. Дубы темнели, а березы блекли, собираясь желтеть. Лесные птицы не пели и не кричали, и, когда не было ветра, воцарялась зачарованная, будто неземная тишина, и если бы они не слышали голосов друг друга, наверное, не выдержали бы здесь и часа. Застывший воздух, который можно было тронуть рукой, стал прологом к открытию ими не дожившей до этих дней деревни. К истории о том, как однажды люди пришли сюда, чтобы жить, и как, через время многих судеб, эти места лишились людей, и остались только обреченные дома, заросшие сады, полные яблок, темнеющие в кустах колодцы, остатки дорог в бурьяне.
С час Олег, тяжело двигаясь, будто впитывал в себя все, разом окружившее его. Ходил взад и вперед, о чем-то думая, и пытался зацепиться за что-то, что вывело бы из застоя, позволило бы привычно ускориться, начать что-то решать и действовать. Было чудно ходить по темным холодным комнатам, вдыхать подпольную сырость и смотреть на мир через маленькие, замазанные круговертью времен года окошки.
Все начинается с малого. Взявшись за одно дело, заметили, как в руках заспорилось другое; пелена растерянности начала отступать. С каждым часом ребята больше понимали увиденное, чувствовали красоту затихшей природы и открывали правду о том, что видели в глазах отца, когда он рассказывал им о деревне. Нелегко это понять – от деревни и дома остались лишь тени. В них не было тепла, холодный сырой дом с омертвелой паутиной по углам завораживал, но не мог стать родным.
К вечеру комнаты были порядком вычищены, окна промыты, в зарослях двора пробились кривые тропинки. Нашлись какие-то дрова, была проверена для топки печь.
Не стали трогать только сад. Откуда-то Олег вспомнил историю, как человек решил привести в порядок старый и заросший сад, весь день трудился, расчищал заросли, а когда закончил, пришел в ужас от нарушенного им покоя и естества. Гена спорил, говорил, земле не быть без человека, что бесполезно все, во что мы не вкладываем себя. Олег вяло возражал, не умея доказать, но чувствовал – не нужно трогать сад. Тогда его настроение вдруг передалось брату, и сад остался как есть.
После ужина братья пили горячий чай с сахаром. Вкус ключевой воды ощущался и тут. Пили неторопливо, грея стаканом руки и прищуриваясь; выпивали по глотку, впитывая аромат до конца.
– Самое интересное, – сказал Гена, – что легче всего было ничего этого не делать. Походить, оглядеться и уехать. И никто бы ничего не сказал.
– Есть одна простая идея, – ответил Олег. – Легче всего – успокоиться и зарабатывать деньги.
– Еще интересней, что завтра мы уедем – и через пару месяцев от всего, что мы тут понаделали, ничего не останется.
– Но все равно, все это – здорово! – хлопнул ладонями Олег. Гена оглянулся на играющую с огнем печь, улыбнулся и слегка кивнул.
Старый дом, все его одичавшее хозяйство спокойно продолжили бы и без них доживать свой равнодушный век, и Олег понимал, что ни на кого и ни на что не повлияет их суета. Но что-то тянуло взять в руки топор, нож, лопату – и пилить, чинить, отмывать…
Он подошел к печи. Дрова прогорели и мерцали в топке красными светлячками. В доме стало заметно теплее. Впервые за много лет, подумал Олег.
Перед сном братья вышли подышать на улицу. Ясный, безветренный и еще теплый день бабьего лета подарил звездную ночь. В тишине воцарилась такая темень, что они удивились, какая здесь может быть жизнь, и понимали, что только сами они могут доказать, что жизнь может вновь случиться здесь.
Когда ложились, вспомнили рассказ отца, что в деревне удивительно, как нигде, спится. Ночью Олегу приснился ясный теплый летний день, их дом, совсем новый, со свежевыкрашенными фронтонами и гладкими, не обсыпавшимися стенами. Заполненный людьми двор. Все громко, с весельем и задором разговаривали и обсуждали что-то; в избе на разрыв кричал грудной ребенок; мальчишки стайками бегали вдоль заборов от двора ко двору, играя в свои игры; на крепкой лавке у стены дома с палкой в руках сидел старый дед и курил, положив ногу на ногу. Вдалеке женщины, заразительно смеясь, несли с реки в тазах белье. У забора два мужика размашисто пилили дрова. Рядом худой и высокий парень спешно и неловко колол дрова. На заливных лугах мычали коровы, просясь на полуденную дойку. За деревьями блеяла отара овец. Скрипела телега, провозя полный воз сена, и белая в яблоках лошадь упруго била по изъезженной дороге широкими копытами. Воздух был наполнен кудахтаньем кур во дворах и гоготом гусей у реки.
Маленький мальчик, забравшись на высокую липу, уселся в развилине ветвей, почесал поцарапанную руку и пристальным, хватким взглядом окинул двор. Он будто впитывал все, видел и вбирал в себя, чего не замечал раньше. Мальчик долго так сидел и старательно, со вниманием и желанием запомнить каждую мелочь, вглядывался во все глазами, так похожими на глаза своего отца.
20 – 25 сентября 2010 г.Затишье – Узловая
Дурь
Маша только вернулась, мы поужинали, и пока я собирался, она прилегла и уснула. Не хватило смелости будить ее. Маша лежала, закинув голову на мягкий подлокотник и чуть сгорбившись. На открытое лицо сквозь занавески падали мягкие вечерние лучи; она не просыпалась. За окном ветер шевелил листья яблони, и прозрачные тени легко двигались по ее лбу, бархатным щекам, носу и бледно-розовым губам. Нигде не видел столько простоты и природной ясности, так много правдивой нежности, как в этом лице. Я улыбнулся, попрощался с Машей про себя – и по дороге на станцию никак не мог усмирить волнение в груди от сознания, что она рядом.
Вокзал кипел, гудел и грохотал. Тихий вечер был ему нипочем. Не спеша бродили хмурые грузчики, рядом отчаянно разругалась молодая пара с грудой чемоданов. В забытом углу кучей, так, что лиц не разобрать, бузили пьяницы.
Обрадовавшись пустому купе, я сел у окна, желая скорее ехать. Перед самым отправлением вошел еще пассажир, старше меня, лет пятидесяти, среднего роста, коренастый, с легкой сединой и умными глазами. Двигался он твердо и, казалось, сдержанно. Поставил вещи, взглянул коротко на меня и представился по фамилии:
– Платов.
Потом сел напротив и тоже стал смотреть в окно, с нетерпением ожидая отправления.
Состав уже тронулся, когда на платформе нам представилась дикая сцена без начала и конца. На кромке широкого фундамента вокзального здания стояло с десяток пивных бутылок, неубранных после чьих-то проводов. Только колеса вагона дали ход, из толпы вылетел парень лет двадцати пяти и кинулся вдребезги бить одну за другой эти бутылки. Вокруг него все будто пропало, остался только он и стена вокзала, о которую он с тупой яростью крошил пивное стекло. Люди рядом в испуге отхлынули назад. Что вместе с бутылками в душе своей громил безумец, нельзя было представить. Вагоны набирали скорость, и последнее, что мы увидели – наряд охраны бросился к бузотеру.
Сцена тяжело подействовала на моего соседа. Он начал беспокойно оглядываться, будто кто-то еще находился в купе. Осознав собственную безопасность, Платов стал неотрывно смотреть перед собой и чуть шевелить губами. Потом, приподняв густые брови, взглянул в мою сторону.
– А если б у него был пистолет?
Я не ответил, пожав плечами. Он то пытался что-то сказать, то явно сдерживался. Потом бросил, как от безделицы:
– Вы, похоже, одногодки с моим сыном.
Принесли постель, и мы заказали чая. Начинало темнеть. Поезд вышел за город. Во всю ширь горизонта разошлась русская равнина с плоскими холмами, речками в полях, черной полосой леса на стыке неба и земли. Проплывали опустелые села. По горящим окнам и ухоженным дворам в них была видна жизнь.
Платов долго смотрел в окно, только теперь его беспокойство улеглось. Он принял задумчивый, отстраненный вид.
– Как вы считаете, что это было на станции? – спросил он с любопытством, изучая меня.
– Даже не знаю, дурак какой-то… Напился, наверное, – смутился я от неожиданности.
– Может, и напился, – протянул он. – А все-таки?
– Да я как-то не… ну-у… сбрендил, мало ли что… – мялся я, не зная, что отвечать. – Задержали ведь. Посидит теперь, угомонится.
– Вы думаете? – встрепенулся Платов, будто только и дожидался от меня такого ответа, и заговорил с напором: – Угомонится… Посидит, значит, и угомонится… Да, так все теперь говорят. А вы не представили, что он мог броситься на людей?
– Но не бросился, – мыслил холодно я.
