не чужие, и никуда они с её счета не денутся, как не исчезнут и дыры в бюджете, если их регулярно не латать…
– Мамаша! Принимай передачу!
В дверь заглядывала пожилая санитарка из приёмной с увесистым кульком в руках.
– От кого?
– Сказали – записка внутри.
В пакете оказалось целое состояние – детские бутылочки, соски, крем, присыпка, огроменный кусок марли, пелёнки, распашонки, чепчики, погремушки и даже ромашковый чай в пакетиках, но никакой записки не было.
Она ещё раз порылась в кульке, перевернула его вверх тормашками и даже встряхнула несколько раз, но, кроме десятирублевой монеты, больше ничего оттуда не выпало. Досмотренные вещи тут же перекочевали обратно в пакет, туда же последовала и десятка, а ещё через несколько минут она несла передачу на пост дежурной медсестры.
Покрутив в руках пакет и зачем-то понюхав его содержимое, молоденькая девчушка удивленно пожала плечами:
– Какие проблемы? Вот посмотрите, мамочка, здесь и фамилия ваша, и номер палаты. Вы же у нас Степанова? Степанова. В девятой лежите? В девятой. На пакете указано: «Т.Степановой, 9 п-а», да? Да. А так, как девятая палата в нашем роддоме одна, а в ней «Т.Степанова» тоже одна – ошибка исключается. По определению.
– Но я не жду передач, – промямлила она, сбитая с толку безупречной логикой медсестры, но тут же вспомнила:
– А записка? Где тогда записка?
– Записка?!
Девушка элегантно сморщила носик, на миг задумалась и тут же обрадованно выдала:
– Да забыли они про записку! Просто забыли! Скорее всего, написали, но вместо того, чтобы в передачу положить, положили… к примеру… на стол положили! Или на комод! Или в другую сумку! Вместо этой! Да, мало ли, куда – все мы люди! А здесь и без записки всё понятно!
Действительно, после столь тщательного разбора ситуации сомнения исчезли: передача предназначалась именно ей – «Т.Степановой, 9 п-а», открытым оставался только вопрос, от кого? Ещё раз перечитав свою фамилию на кульке, она поплелась обратно, а вечером ей сообщили о предстоящей выписке…
– Томка! – послышалось из прихожей. – Ты где? Дверь – нараспашку, а мамы нет. Не встречает нас мама, не радуется. Может, Сёмочка, пойдём туда, где нам будут рады?
Ворчливый голос соседки вернул её в настоящее – к банному полотенцу на голое тело, к растоптанным маминым тапочкам на босу ногу, а ещё – к тому дню, когда она впервые обратилась за помощью к Настёне.
…Через пару недель после выписки из роддома у неё появилось ощущение, что она – закипающий самовар, и, если пар срочно не выпустить, скоро снесёт крышу. Бессонные ночи, мокрые пелёнки, крики после кормления, унылое одиночество и бесконечная усталость накладывались друг на дружку, будто слоеный пирог, превращаясь в длинный полутемный день, разделенный на такие же монотонные периоды: поспал, пописал, покушал, покричал; поспал, пописал, покушал… Казалось, жизнь её превратилась в карусель без конца, без края, и однажды она упадёт, как загнанная лошадь, и больше уже не встанет. К тому же, как нарочно, вместе с силами и терпением закончились продукты, хотя она рассчитывала, что запасов должно ещё на некоторое время хватить.
Вспомнив о еде, тоскливо открыла холодильник, где в углу, в обществе последней баночки итальянского соуса, сиротливо притаился лоток с парой испуганных яиц, потом окинула взглядом полупустые полки на кухне – её былую гордость, от которой тоже остались одни воспоминания.
Эти полки она увидела однажды в женском глянцевом журнале – крепкие такие, деревянные, а на них – аккуратно расставленные солидные бутылки с маслами и бальзамами, не менее важные пузатые баночки с соленьями-вареньями и плотные бумажные пакеты с крупами и макаронами.
Кухня настолько ей понравилась, что она решила во что бы то ни стало завести и себе такую. С тех пор и дня не проходило без обновки для кухонной коллекции: соусов, кофе или чая в затейливых бутылочках или разрисованных жестянках, а с недавних пор ещё и разноцветных свечей в виде статуэток. Но, как на зло, совершенно случайно оказалось, что кофе с чаем – не совсем еда, а парафин вообще кушать нельзя, даже крашенный, из съестных же припасов осталось немного овсянки и две-три горсти риса.
От упоминания о еде живот свело судорогой, а рот наполнился густой слюной. И это – от одного лишь упоминания! Зачем-то ещё раз открыла холодильник, будто за минуту там могло что-то добавиться, затем поставила на плиту сковородку, подождала, пока та немного прогреется, капнула растительного масла, аккуратно, в самый центр горячего масляного пятна, разбила яйцо. Подумав малость, добавила ещё одно – последнее, посолила-поперчила ярко-желтые глаза, и накрыла всё крышкой.
От жареных яиц уже давно донимала жесточайшая изжога, но выбора не оставалось – приходилось довольствоваться тем, что было в наличии. Устало присела возле окна, с прежней тоской провела взглядом соседскую девочку-подростка с двумя огромными пакетами еды, прикинула, насколько бы ей этого хватило, и вдруг нос её потянул запах гари… То, что ещё несколько минут назад обещало стать обедом, представляло собой такое жалкое зрелище, что впору было заплакать. Отодрав от чугунного дна намертво прикипевшее грязновато-облезлое вещество, она выложила его на тарелку, добавила ложку вчерашнего риса, подумала немного и взяла последнюю баночку соуса. Тихонько щелкнув, металлическая крышечка выпустила на свободу аромат базилика. Щедро сдобрив приправой резиновую массу, включила телевизор.
В мире всё было по-прежнему: в Африке спасали слонов, в Антарктиде – пингвинов, а в интернет-магазине предлагали очередное колье с бриллиантами – большое такое, блестящее колье с огромными переливающимися камнями, но, самое главное, практически бесплатное. В центре экрана подуставшая яркая блондинка, профессионально облизывая губы и томно закатывая неестественно сверкающие глаза, дрожащими руками медленно прикладывала украшение к полуобнажённой груди, а на табло стремительно уменьшалось количество товара. Не стала ждать, когда торги закончатся, переключила канал. Смерть красавицы Джильды из «Риголетто» настроения не добавила. Немного подумав, быстро собрала дитя и вышла на улицу.
«Сердце красавицы склонно к измене!» Тяжелая металлическая дверь в подъезд медленно поползла на своё место, предоставив окончание въевшейся фразы из только-что прослушанной оперы двум низким удобным ступенькам…
– Девушка!
– Господи! – застигнутая врасплох, она резко отпрянула в сторону, прижимая к себе ребёнка. Спина вдруг взмокла, будто её обдали студёным паром, а сердце протяжно всхлипнуло, разгоняя по жилам жидкую жуть.
– Вы испугались? Да ладно! Ну вот, меня уже пугаются, – донеслось из зарослей давно не стриженного, запущенного барбариса, а вслед за этими словами на тускло освещенный пятачок перед парадным буквально вывалился лохматый мужик, одетый в широченную куртку.
Куртка была непонятного цвета: то ли темно-синяя, то ли темно-зеленая, но даже не цвет вызывал удивление, а необъятные размеры одежды, отчего мужчина, и сам не малый ростом, выглядел неуклюжим медведем – диким и несуразным в
