свиданием. Он никогда не умел согласовывать свои движения со своим положением, не знал, что такое походка благородного человека, хотя и гордился принадлежностью пусть к небогатому, но древнему роду. Увидев впервые в Версале короля Людовика XVI, он не смог удержаться и расхохотался: «Да у него походка, как у нашего индюка!» В Париже, служа в армии, он нахватался философских идей и с тех пор охотно поддерживал вольнодумцев и атеистов. Но сейчас он не мог выбросить из головы засевшую занозой глупую, словно он был простым крестьянином, мысль: «Что может означать гибель старого дуба именно в этот день?» Старый дуб не был обычным деревом. Он появился в одно время с усадьбой, во всяком случае, так гласит семейное предание. Его было видно издалека, и он даже получил собственное имя — «дуб Ландро». Дерево было местной достопримечательностью, чем-то вроде языческого бога — хранителя очага. «Старина сильно пострадал, — вертелось в голове господина дю Ландро, пока он не переставая расхаживал по комнате, — но такой ветеран, как он, еще может выкарабкаться, если его хорошенько подлечить». Он решил попытаться спасти дерево: залить гигантскую рану смолой, чтобы защитить ее от мороза и насекомых.
В этот момент из-за приоткрывшейся двери показалась голова служанки:
— Свершилось, мой господин! Хорошенький мальчик и орет, как поросенок!
— Прекрасно!
Господин Ландро надел треуголку, перед овальным зеркалом поправил ленту ордена Св. Людовика и торжественным шагом начал подниматься по винтовой лестнице. Это была широкая и красивая гранитная лестница, освещаемая светом, льющимся через старинные бойницы. Она занимала все внутреннее пространство башни. Ее ступени имели небольшой подъем, такой, что лошадь могла подняться на второй этаж: деталь, имеющая свое значение для нашего повествования! В стену, между дверями комнат, было вделано тяжелое железное кольцо, за которое гости могли привязывать своих лошадей. Господин Ландро постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел. Придерживая саблю, он взмахнул треуголкой и проговорил торжественно, как только мог:
— Мадам, благодарю вас за то, что вы подарили мне сына после двух дочерей. Это очень любезно с вашей стороны.
Мадам Ландро, бледная и вспотевшая, устало улыбнулась. На ее щеках появился румянец. Господин Ландро сказал ей, что она прекрасно выглядит, и, поцеловав ее в лоб, направился к колыбели младенца.
— Ах! Ах! Что за голос! Мы хотим перекричать грозу? Прекрасно!
Он повернулся к госпоже Ландро, снова отсалютовал треуголкой и произнес:
— В нашем роду все так появлялись на свет, с ревом, напоминающим сигнал охотничьего рога.
— А знаете, наш господин, — всхлипнула одна из женщин, — что у него уже два зуба?
— Все Ландро настоящие мужчины. Мы всегда отличались этим. Ну-ка покажи… Ух! Жемчужины, настоящие жемчужины!
— Да, а мне его кормить, — жалобно проговорила женщина.
Господин дю Ландро не понял, что так огорчило бедняжку: быть искусанной до крови этими «жемчужинами». Он гордо воскликнул:
— Тебе выпала большая честь, Селлин, ты будешь кормить львенка!
Но она не знала, что это за зверь, и тем развеселила господина дю Ландро до слез:
— Это сын льва, Селлин! Лев — царь зверей. После человека это самое благородное существо на земле.
— Может быть, наш господин, но это грех, христианке не пристало кормить зверя.
Дух вольного Парижа и философских салонов взыграл в господине дю Ландро:
— А знаешь ли ты, что человек — это крещеное животное?
Кормилица перекрестилась:
— Иисус Христос, что я слышу?
— Успокойся, за мальчика ты будешь получать вдвойне. Довольна?
Решив на этом, что он выполнил свои обязательства, Господин Ландро поцеловал жену в лоб и, еще раз повторив церемониальные манипуляции со шляпой, сказал на прощание:
— Мы назовем его Юбер, мой друг, в честь святого — покровителя охотников! У него будет твердая рука, и я бьюсь об заклад, что в верховой езде он также будет первым. Впрочем, как все в нашем роду. Спокойной ночи!
Как только он оказался один на гранитных ступенях лестницы, этот вольнодумец и богохульник выхватил свою саблю из ножен, поднес ее клинок к губам и, торопливо перекрестившись три раза, истово поцеловал ее. Кто знает? Бога или какое другое высшее существо господин дю Ландро благодарил за подаренного ему сына.
Таким было, как говорят, рождение шевалье дю Ландро. Но как бы ни были необычны обстоятельства, сопровождавшие его появление на свет, это было вполне обыкновенное рождение в гражданском смысле этого слова, если можно так сказать. Он родился в своем настоящем обличье, как личность, которой он должен был стать, только спустя семь лет, в 1794 году.
«Адские колонны»
В очаге догорала охапка дров. Слабый, колеблющийся свет едва разгонял мрак в большой комнате. Время от времени огонь вспыхивал искрами на ветках и на короткие мгновения высвечивал фигуру человека, глубоко сидящего в кресле, грубо сколоченный стол и скамейки, затем он снова опускался на поленья, лениво лизал их, и пространство помещения снова погружалось в полумрак. Тогда, при слабом, мерцающем свете фитиля, можно было различить только разбитые сапоги, косичку и позолоченные нити эполет. Год назад, во время Великой войны в Вандее, этот человек командовал кавалерией, брал города, отбивал у неприятеля батареи. От яркой роли, звания генерала королевской армии у него остались только воспоминания и эти жалкие эполеты. Теперь он был всего лишь главарем банды разбойников-шуанов, которого все знали под именем «Бесстрашный Форестьер», последней защитой от «Адских колонн», набросившихся на страну. Но он своим трезвым умом уже понимал неизбежность поражения. Если он еще и не отказался от борьбы, то уже потерял всякую надежду на победу. Когда пламя вспыхивало, можно было разглядеть сердце, вышитое красными нитками на левой стороне мундира. Сколько раз синие прицеливались в это матерчатое сердце, чтобы попасть в другое, не знавшее пощады, в неукротимое сердце восставшего роялиста!
Рукой со следами запекшейся крови Форестьер провел по волосам. По необходимости или по собственному желанию он носил длинные, свисающие до плеч волосы. Многодневная щетина покрывала его узкий подбородок, почти скрывала тонкие губы. Глаза сверкали из-под бровей, словно нарисованные: два голубых стеклянных шарика невыносимой пронзительности. Его грудь судорожно поднималась и опускалась, освобождаясь от зловонного воздуха, наполненного сажей и копотью. Казалось, его гнетет тяжелое беспокойство. Иногда он внезапно поднимал голову, словно услышав подозрительный шум или далекий зов, но вокруг были только обычные ночные звуки: глухое потрескивание старых стен и мебели, шипение полена, истекающего расплавленной смолой, фырканье и стук, доносящиеся из конюшни. Неслышным шагом подошла миниатюрная в своем черном платье и накидке женщина, подала чашку горячего молока:
— Наш командир, выпейте, это
