11-V-27
ЖЕЛАНИЯ
Я двух желаний не могу изжить,Как это ни обидно и ни странно:Стакан наполнить прямо из под кранаИ крупными глотками воду пить.
Пить тяжело и жадно. А потомСорвать с себя замызганное платьеИ, крепко вытянувшись на кровати,Заснуть глубоким и тяжелым сном.
28-VIII-28
La Bollée[2]
Грубые. тяжелые стаканы,Запах никотина и духов,И тончайшая отрава пьянойСладострастной музыки стихов.
Что-то пьется, что-то говорится,Голоса рассеянно звенят.На привычно-равнодушных лицахОстрой злобы плохо скрытый яд.И скрывают возбужденный взглядДлинные, спокойные ресницы.
С лиц усталых облетает пудра,С плеч покатых падают меха.И над всем — торжественно и мудро —Музыка чеканного стиха.
5-XII-28
«Шепчет ночь, колдунья и пророчица…»
Шепчет ночь, колдунья и пророчица,Шепчет ночь тревожные слова.Больше думать ни о чем не хочется,Но от дум пылает голова.
Синий сумрак в незнакомой комнате.Смесь теней и шорохов глухих.И всю жизнь, должно быть, буду помнить яЭти ночи, мысли и стихи.
Шепчет ночь слова такие странные,Припадает к синему окну.Вот оно — хорошее, желанное,Свято окрылившее весну!
Только это сердце не устало бы,Если б только жизнь не солгала…Вторит ночи тоненький и жалобныйДетский плач из темного угла.
27-IV-29.
L'hôpital «Pitié — Maternité»
«Мочит дождик детскую коляску…»
Мочит дождик детскую коляску,Сад шумит зеленою листвой.Я сняла рассеянную маску,Но совсем не сделалась иной.
Вижу георгины за решеткой,Вижу рябь на дрогнувшей воде.А в мозгу непоправимо-четко —Прожитой, непоправимый день.
И опять обидно — одинока,Скомкана, измучена, больна.Мне опять в молчании глубокомСнится непришедшая весна.
И должно быть, потому что слишком,Слишком долго билась и ждала, —В этот день я робкому мальчишкеВсе стихи и слезы отдала.
4-VIII-29
«Уже не девочка — жена и мать…»
Уже не девочка — жена и мать.Суровый опыт, а не мысль о чуде.Уже пора бы, кажется, понять,Что это — жизнь, и что другой не будет.
А все-таки еще бывает жальЗабытых слов, разрушенных желаний,И о небывшем поздняя печальМешает спать в предутреннем тумане…
Уж создан быт, свой дом, своя семья,— Ну пусть не так, как думалось когда-то,И пусть не доро´га жизнь, а колея,Не зори в ней, а ранние закаты.
Пусть большего не будет никогда,Но то что есть — сурово и велико,И беспощадно-трезвые годаПрекрасней нашей юности двуликой.
— А все-таки…
…-IX-31
РОЗА ИЕРИХОНА
Вдруг стало ясно: жизнь полнаНепоправимою угрозой,Что у меня судьба однаС моей Иерихонской розой.
Вот с той, что столько долгих днейСтоит в воде, не расцветая,В унылой комнате моей,Безжизненная, неживая.
Будильник, пудра, пузырьки,Игрушки — рядом на камине.Ее корявые росткиОкутывает сумрак синий.
И я над страшным и сухимНеумирающим растеньемСлагаю мертвые стихиО небытье, о нецветенье.
И из сплетенья длинных строк,Из неожиданных созвучийВстает уродливый цветокСухой, бесплодный и колючий.
Но словно в огненном бреду,С упрямой безрассудной веройДень ото дня я жадно жду,Что зацветет комочек серый…
Себя стараюсь обмануть,Другим — сплетаю небылицы.О, только бы хоть как-нибудьОт пустоты освободиться!
Проходят дни и вечера,Я с каждым днем скупей и строже.Сегодня — то же, что вчера,А завтра — заново все то же.
И мой цветок не расцветет.Быть может, и бывают розы,Что зацветают дважды в годИ что не вянут на морозе,
Но только это не для нас,Не для таких, как мы, должно быть.Томит вечерний, синий часТомленьем напряженной злобы.
И вот с безжизненной тоскойСклоняюсь грустно и влюбленноНад неудачливой сестрой,Над розою Иерихона.
9-IX-31
1933. Фото Ю. Софиева
«Жужжит комар назойливо и звонко…»
Жужжит комар назойливо и звонко.Ночь голубеет в прорези окна.Спокойный облик спящего ребенка.И тишина. Навеки — тишина.
Мне хочется, что б кто-то незнакомый,В такой же напряженной тишине,В таком же старом деревянном домеСидел один и думал обо мне.
В его окне — сиянье летней ночи,От сердца к сердцу — ласковая грусть…И несколько чужих, прекрасных строчекЯ нараспев читаю наизусть.
12-VII-33
Эрувилль
«Такой же день, как девять лет назад…»
Такой же день, как девять лет назад.Все тот же дождь и в небе те-же тучи.Молчи-молчи! И посмотри в глаза:Все тот же день, не хуже и не лучше.
Переменились только я и ты.И стали мы среди суровых будней,Среди пустой и лживой суетыСтарей, скучнее и благоразумней.
Нас напугала дождевая даль.Мы не пойдем в этот день в ВерсальБродить в глухой осенней мокрой чащеПустого парка (а пруды, как сталь!),Чтоб вспомнить вновь влюбленную печаль —Глухую память молодости нашей.
28-XI-35
«Не спасут тебя мудрые книги…»
Не спасут тебя мудрые книгиОт отчаянья и пустоты.Горы, думаешь, сможешь ты двигать?Или мир переделать ты?
А на месте твоих утверждений —Будет время — останется вдругТолько горечь ненужных сомненийИ беспомощный жалкий испуг.
Станешь тихим, простым, человечным,Будешь плакать — один, без меня,Будешь плакать о том, что не вечныОчертанья ушедшего дня.
И впервые, без мудрости тонкойТы припомнишь о завтрашнем дне,Об озябнувших детских рученках,О разбитом в столовой окне…
Будет время, и в яростной скукеТы заломишь (совсем, будто я!)Твои крепкие, сильные рукиНад безвыходностью бытия.
И взглянув на портрет НовиковаИ на груды растрепанных книг,Ты уронишь, придушенный крикВместо нужного, умного слова.
24-XI-32
«Этим летом опять поедем…»
Этим летом опять поедемВдоль далеких дорог — ты и я.Снова будем на велосипедеПроезжать чужие края.
Мы должны побывать в Бретани,Мы должны… но скорей, скорей!Как нам страшно в мерзлом туманеУ мигающих фонарей.
Ведь потом ничего не будет.Ведь должны еще много знать.Ведь уходят и годы, и люди.Торопись, торопись не отстать!
Мы должны… но молчи об этом!Только лето у нас с тобой.Больше мы не увидим света,Никогда не вернемся домой.
Это наше последнее летоПеред смертью или войной.
12-II-36
PROVINS
