А у нас, сам понимаешь, в плане языка — полный ноль. Жданов. Азов-их-сталь! Прости господи… А это правда, что Григор начинал на русском, а потом взял и поменял курс?.. Ничего себе!.. Э-хе-хе…
И вдруг на полуслове, не дожидаясь, пока уснут соседи, начинает храпеть. Во всех углах комнаты слышно, как на изнанке его утробы гудят работящие стиральные «эврики», скрипят мосты крепостей и носороги сражаются с мамонтами.
— Надо завтра пожаловаться коменданту, — перешептываются преподаватели, — пусть его отселят. Бугай этакий! Медведь! Боров! Хряк!
Потом каждый думает о своем.
О том, что завтра надо позвонить жене. И захватить с собой книгу, потому что на этом переговорном пункте всегда очередь.
О том, чтобы не опоздать на вокзал и забрать рыбину.
О том, что русской подруге надо купить французские духи.
О том, что не надо на кухне болтать лишнего.
О том, что пора вплотную познакомиться с одногруппницами, если не с длинной, то хоть с рыжей из Улан-Удэ.
На улице пес из гаража в овражке прибежал к овощному магазину и поглядывает на верхний этаж, где паровозно храпит преподаватель английского языка. Пес троекратно лает и убегает от греха подальше в лесок.
Рассвет. Радиоточка еще спит, а выбритый Каленик уже сидит на кухне и учит собранные за прошлый день английские слова. Каждое из них он проговаривает по-особенному, не так, как остальные. Издалека он похож на каменную скифскую бабу, вблизи благоухает «Сиренью». Заслышав, что в туалете шумит вода, он подымается и, покачиваясь, выходит на мороз. А на кухне, как ни проветривай, еще несколько часов цветут сиреневые рощи.
Вечером только и разговоров что о нем.
Храп — это болезнь или распущенность?
Где он пропадает весь день?
Позавчера ему с почты пришло извещение на денежный перевод. Почему он нам ничего не поставил? Нельзя же быть таким жмотом.
— И вообще, — говорит завкафедрой иностранных языков школы милиции, — фамилия его как? Масло, с ударением на первом слоге. А он всем говорит, что он Масло, с ударением на втором. К чему это извращение?!
Игорь-киевлянин заступается за Каленика и приводит лингвистическое объяснение.
— Вот вы, хохлы, всегда так! — отвечает на это завкафедрой. — Упираетесь там, где не надо. А там, где нужна ясность, напускаете туман.
— Например?
— Да вот хотя бы тот же ваш Шевченко! Вот скажи честно, националист он или нет?
— В каком смысле?
— В прямом. Да или нет? Есть, говорят, у него один стишок…
— Не понимаю ваших критериев.
— Критерий у нас один: да или нет! Не надо только бояться сказать правду.
За Игоря заступаются. У каждого народа, говорят соседи, есть хорошие и отрицательные представители. У всех были свои полицаи, татары и петлюровцы. А у вас — власовцы. Так что давайте не будем!
Бутылку допивают второпях, от анекдотов воздерживаются.
Около двенадцати, когда все улеглись, в комнату входит Каленик. Судя по движениям и возгласам, он сильно выпил. Свет он не зажигает, больно бьется о стол.
— Спишь? — спрашивает он у Игоря.
— Сплю.
— Ну извини.
Он бредет в ванную, там моет ноги и стирает носки.
— Это не народ, — говорит он, вернувшись, — а быдло! Слышишь? Или ты уже спишь? Конформисты! Вертухаи! Не могу, говорит, при всем желании. Обратись к кому-нибудь еще. А я ему и коньячок «Юбилейный», армянский, и на «вы»… Гад! Точно как тот, с которым я когда-то служил. Тоже — земеля, братан! Идем мы с ним, помню. Вдруг подзывает нас «дед», бухой, Торсунов, как сейчас фамилию помню, а мы тогда еще салаги были, иди, говорит, сюда! Ты кто? — спрашивает. Какой твоя национальность? Украинец, говорю. А ты? — спрашивает у земляка моего. Русский, тот отвечает. Тогда, значит, так, говорит «дед», русский — иди куда шел, а хохол — вот тебе тачка, привезешь мне двадцать тачек угля, тогда свободен. Что ж, пришлось возить. А с этим больше не разговаривал… Есть еще где-нибудь нация хуже, чем мы? Вот ответь! Молчишь? И язык погиб. Дома ты с женой, с детьми на каком языке разговариваешь? Не слышу. Молчишь?.. И я так же точно. Только тут вот и растрынделись. Потому что нет его, языка! Ёк! Капут! В Киеве пара недобитков, может, и осталась, чтоб делегации встречать, и кучка таких же во Львове. Но галичане — еще большие приспособленцы, чем мы. А писатели? Знаю я, как они пишут. Навыковыривают красивых слов из старых книжек, разложат перед глазами и суют в свои «произведения». Скажешь, вру? А вот давай я тебя проверю. Стих «Чом вас лихо не приспало, як свою дитину» знаешь? А? Тогда скажи мне, что значит «приспати дитину»? Или что такое «я не нездужаю нівроку»? Не слышу! Что, стыдно стало?.. Вот так-то! Григор повесился, и языка настоящего никто уже не знает. Как в таких условиях дочку воспитывать? Видно, придется всю эту языковую тему закрыть. «Три кукушки с поклоном» читал? Помнишь? Молчишь? Торчишь? Эх, разбередил ты меня всего. Теперь не засну… Ты куда?
Младший Игорь выходит попить воды, а когда возвращается, Каленик уже завывает и дергается во сне.
Под их балконом кто-то плачет. Игорь выглядывает в окно. Дядечка в майке с разбитым носом выкарабкивается из сугроба и на весь микрорайон поминает чью-то мать. В глубине у Каленика раздается взрыв. Игорь с испугу стукается лбом о стекло. «Хватит, — говорит он себе. — И это после того, как я его защищал!» Он берет стакан с водой, ждет следующего взрыва, выплескивает воду на Каленика и прячется под одеяло. Вода, похоже, попала Каленику в рот, и тот долго не может откашляться.
— Слышишь, — стонет он наконец, не открывая глаз, — как будет по-украински «по крайней мере»?
Так и не получив ответа, Каленик через секунду складывает руки на животе и проваливается в тревожный сон.
1984
Лышега
Место действия — Америка.
Время действия — осень, потом зима и, наконец, лето следующего, 1998 г.
В Пенсильванию по стипендии Фулбрайта приехал поэт Олег Лышега.
Я узнал его телефон. Набираю номер, слышу его «хэлло» и по-русски, голосом сотрудника посольства сурово спрашиваю:
— Эт кто? Лышега?
(Мол, как так, без образования, без «лапы», без стажа работы в органах ты попал в Америку? Мы ж тебе, лохматый, все тропки перекрыли! Мы ж тебя в сторожа загнали, чтоб тебя не видно и не слышно было! А ты, оказывается, вредный! Я тридцать лет на посту лямку тяну, а еле смог своего ребенка в наш пединститут протолкнуть! А ты в это время, пописывая свои стишки малахольные, выполз и на такие деньги спланировал! Где справедливость?!)
В трубке молчание. Проходит секунда. Другая. Третья.
— Алег Багданович? — напираю я на поэта.
Слышу, как по ту сторону что-то стонет и хватает ртом воздух.
— Лышега?
— Да, — отзывается наконец Лышега убитым голосом.
— Добрый день! — продолжаю я. — Эт вас беспокоят с посольства.
Стон повторяется.
— Что-то у нас нет на вас данных, Алег Багданович. Почему так? А?
Лышега, запинаясь, оправдывается.
— Минуточку! — по-хозяйски обрываю я его лепет. — А вы встали у нас на консульский учет?
Лышега молчит. Слышно, как он затравленно хлопает глазами.
— Встали?
— Не встал… — говорит он и сжимает ягодицы.
— Не встали? — Теперь я выдерживаю зловещую паузу, чтоб спросить: — А вы, ваще, когда на родину собираетесь?
— Вав-гус-ти… — По интонации ясно, что моя шутка попала в центр, который управляет физиологией организма.
Я сразу прекратил допрос и назвал себя.
Лышега долго молчал. Когда он оклемался, я спросил, как ему Америка и над чем он сейчас работает.
— Я пока осматриваюсь.
— Видел что-нибудь интересное?
— Да.
— Что?
— Тут хрусталя много.
— Где?
— В воде. В ручьях и озерах. Я сейчас живу среди гор…
— Настоящий хрусталь?
— Да. Он еще кварц называется. Полудрагоценный камень.
— Большой?
— С ноготь.
— И что ты с ним делаешь?
— Ничего не делаю. Собираю…
— Его как-то обрабатывают?
— Не обязательно. Достаточно очистить от глины.
— А у тебя есть инструменты?
— Нет. Я их слюной мою.
— Слюной?
— Да. Кладу в рот, сплевываю глину, а когда достаю, они уже прозрачные!
— А почему в рот?
— Чтоб руки были свободны. И чтоб не потерять. Когда я плыву…
— Ты сейчас плаваешь? В озерах?
— Да.
— А не холодно?
— Я уже привык.
— Понимаю… А для чего ты их обсасываешь?
— Тогда сразу видна структура. Видишь, какой он чистый, и сердце радуется.
— А потом ты что с ними делаешь?
— Раздаю.
Я почувствовал, что это уже готовый рассказ. Поэт в Америке. Лышега только что подарил мне сюжет. И образ, который может перерасти в символ. Мир хотел превратить его в червя и загнал в подполье. Но любовь к прекрасному спасла поэта. Теперь мир вынул его из нищеты и поместил в благополучие. От такой смены у него случился сдвиг и наружу вылезли припрятанные до поры желания, грехи и страхи.
