принялся красться глухими переулками и прятаться у темных подъездов, как только слышались размеренные шаги.
Само собой разумеется, что это только усиливало подозрения полиции; к нему подходили, обличали его и спрашивали, что он там делает. Когда же он отвечал: ничего, он просто вышел прогуляться (в четыре-то часа утра!), они выказывали ему недоверие, и два сыщика в штатском дошли с ним до дому, чтобы удостовериться, действительно ли он живет там, где сказал.
Они проследили, как он отпер дверь собственным ключом, а потом заняли позицию напротив и стали наблюдать за домом.
Попав внутрь, он подумывал было развести огонь и сготовить себе какой-нибудь завтрак, хотя бы ради того, чтоб убить время; но начиная с чайной ложки и кончая совком угля, он не мог ничего взять в руки, чтобы не уронить его или не споткнуться об него, производя такой шум, что на него находил смертельный страх, как бы миссис Джиккинс не проснулась и не вообразила, что это воры, и не открыла окна, и не стала звать полицию: тогда эти два сыщика ворвутся, наденут на него наручники и потащат его в участок.
К этому времени он успел прийти в болезненно-нервное состояние и представил себе процесс, и то, как он пытается объяснить обстоятельства дела присяжным, и как никто ему не верит, и его приговаривают к двадцатилетней каторге, а мать его умирает от разбитого сердца. Поэтому он отказался от попыток раздобыть завтрак, а завернулся в пальто и просидел в кресле, пока в половине восьмого не пришла миссис Джиккинс.
Он говорит, что ни разу не вставал слишком рано с этого утра: оно послужило ему предостережением свыше.
В то время как Джордж рассказывал мне эту правдивую историю, мы с ним сидели, завернувшись в одеяла. Когда же он кончил, я задался целью разбудить Гарриса веслом. Третий пинок сделал свое дело; он повернулся на другой бок и сказал, что спустится через минутку и что наденет шнурованные ботинки. Однако мы с помощью багра живо уведомили его о том, где он находится, и он внезапно сел, швырнув через всю лодку Монморанси, почивавшего сном праведника у него на груди.
Тут мы отдернули парусину, высунули все четыре головы за борт, взглянули на воду и содрогнулись. С вечера у нас был следующий план: мы раненько встанем, отшвырнем одеяла и пледы и, откинув парусину, бросимся в реку с радостным криком и насладимся долгим, прелестным плаваньем. Но вот теперь это утро пришло, и идея почему-то казалась менее заманчивой. Вода выглядела сырой, холодной, а ветер — резким.
— Ну, кто первый окунется? — наконец спросил Гаррис.
Никто не претендовал на первенство. Джордж решил вопрос, поскольку это касалось его лично, тем, что укрылся в лодке и стал натягивать носки. Монморанси испустил невольный вой, словно одна мысль повергала его в ужас, а Гаррис сказал, что будет слишком трудно опять влезать в лодку, завернул обратно и принялся осматривать свои брюки.
Мне не особенно хотелось слагать оружие, хотя мысль о погружении в воду мне мало улыбалась. Могут попасться сучки либо тина, думалось мне. Я вознамерился уладить дело тем, что спущусь к воде и поплескаю ею на себя; с этой целью я взял полотенце, вылез на берег, подошел к большому дереву и начал карабкаться по сучку, нависшему над рекой.
Было мучительно холодно. Ветер резал, как ножом. Я решил, что, в конце концов, не стану обливаться водой, а вернусь в лодку и оденусь. Я повернул обратно, и пока я поворачивался, глупый сучок сломался, и я вместе с полотенцем обрушился с оглушительным плеском в воду и не успел сообразить, что случилось, как уже очутился посреди течения, с галлоном жидкости в желудке.
— Ишь ты! Старик Джей бросился в воду, — сказал Гаррис, когда я выплыл, отдуваясь, на поверхность. — Никогда бы не подумал, что у него хватит мужества. А ты?
— Ну что, хорошо? — прокричал Джордж.
— Роскошно, — отвечал я отплевываясь. — Вы болваны, что не решились. Я бы ни за какие деньги не отказался от этого купанья. Почему бы и вам не попробовать? Надо только набраться решимости.
Но убедить их было невозможно. Во время одеванья случилась довольно забавная вещь. Я очень озяб по пути в лодку, и, спеша напялить рубаху, нечаянно уронил ее в воду. Меня это страшно взбесило, тем более что Джордж покатился со смеху. Я не видел в том ничего смешного, и так и сказал Джорджу, но он захохотал пуще прежнего. Никогда я не видал, чтобы человек столько смеялся. Наконец я потерял всякое терпение и заметил ему, что он самый большой болван на свете, но он лишь залился еще громче. И тут-то, в тот миг, когда я выудил рубаху, я вдруг заметил, что это вовсе не моя рубаха, а рубаха Джорджа; меня поразил комизм происшествия, и я, в свою очередь, принялся хохотать. И чем больше я переводил взгляд с мокрой рубахи Джорджа на покатывающегося со смеху ее хозяина, тем мне становилось веселее, и я так хохотал, что вынужден был опять уронить рубаху в воду.
— Что же ты, так и не думаешь вынуть ее из воды? — проговорил Джордж, захлебываясь от хохота.
Некоторое время я вовсе не мог ему ответить, заходясь от смеха, но наконец ухитрился выкрикнуть в промежутках между раскатами хохота:
— Это вовсе не моя рубаха… она твоя!
Никогда еще на своем веку мне не приходилось видеть, чтобы выражение человеческого лица так быстро переменилось с легкомысленного на суровое.
— Что? — взвизгнул он, вскакивая. — Дурацкая твоя башка! Не можешь смотреть, что делаешь? Какого черта ты не пошел одеваться на берег? Тебе не место в лодке. Подай сюда багор.
Я старался дать ему понять, как это забавно, но тщетно. Джордж подчас очень тупо воспринимает шутки.
Гаррис предложил сделать яичницу из взбитых яиц к завтраку. Он сообщил, что умеет ее готовить. Из его слов оказывалось, что он мастер готовить такую яичницу. Он проделывал это много раз на пикниках и на яхтах. Он даже прославился благодаря ей. Как мы поняли из его беседы, люди, однажды отведавшие его яичницы, не желали больше принимать иной пищи, чахли и умирали, если им не удавалось ее получить.
У нас потекли слюнки, и мы подали ему спиртовку, сковороду и все те яйца, которые не разбились и не разлились по корзине, и умоляли его приступить к делу.
Чтобы разбить яйца, ему пришлось немало поработать, то есть, собственно, не для того, чтобы их разбить, а
