Ну и что ей оставалось? Только захохотать. Что она и сделала – безудержно, громко, запрокидывая голову и шлёпая ладошками по луже.
Джокер некоторое время ещё смотрел на барахтанье Гнома, а затем сделал то, чего она от него ну никак не ожидала! Он подогнул колени, чуть подался назад и… шлёпнулся в грязь рядом с ней!..
Какое-то время они просто ржали как ненормальные, а потом Джокер набрал в ладонь капающей воды и постарался оттереть лицо Гнома от чёрной краски. Он сделал это как-то очень трогательно: одной рукой держал её голову за затылок, другой – умывал физиономию. Не отмыл, конечно, только ещё больше размазал. Но этот его жест всё как-то очеловечил и упростил. Причём настолько, что Гном уже безо всяких вывертов смогла посмотреть ему в глаза и в упор спросила:
– А та девушка? На остановке, ну которая плакала…
Джокер даже не удивился. Только махнул рукой.
– А… сеструха. Мать в рейсе, а она, видишь ли, собралась с одноклассниками… На дачу. С ночёвкой. Я не отпустил…
Всё! После такого ответа можно было сидеть в луже сколько угодно и даже не думать о том, как пойдёшь домой с изгвазданной в грязи кормой, о будущей выволочке от мамы и о том, как теперь объясняться с Джокером… Просто сидеть и думать, что не всё на свете так плохо, как кажется на первый взгляд…
Театр эпохи, которой нет
Уже на площадке третьего этажа я услышала истошный Иркин крик. Это было настолько неправдоподобно, что я не раздумывая рванула к жмеревской двери.
Дело в том, что Ирка просто не умела орать, что довольно-таки странно для современной молодой женщины с пьющим мужем и тремя детьми.
Толкнув входную дверь, я увидела престранную картину: на маленькой кухне за грубо сколоченной табуреткой, как за столом, сидя на маленьком детском стульчике, склонился над тарелкой щей восьмилетний Васька. А над ним… Над ним нависла даже не красная, а коричневая, как томатная паста из литровой банки, Ирка, гневно потрясая ремнём.
– Жри! – орала она, – жри щи немедленно!.. И я налью ещё! Пока всю кастрюлю не выхлебаешь, из-за стола не встанешь!.. Я т-тебе покажу, как я тебя не кормлю! Ты у меня сдохнешь на этой кухне!
– Ну всё-то ему не скармливай, оставь мне тарелочку, – шутливо сказала я, чтобы хоть как-то разрядить атмосферу.
Только тут Ирка заметила меня.
– Ирина, ты даже не представляешь, что сотворила эта сволочь! – снова закричала она.
«Эта сволочь» искоса взглянула на меня одним глазом и криво улыбнулась уголком рта. Видимо, она сотворила что-то экстраординарное, раз Ирка пришла в такое неописуемое состояние.
– Представляешь, – начала рассказывать на надрыве Ирка, – пришли мы с ним сегодня в поликлинику за справкой, а там врачиха новая, молоденькая какая-то. Ну раздела она его, послушала, а потом и говорит: что-то ты худенький очень, Вася Жмерев, налицо явный дефицит веса. Кушаешь, что ли, плохо? Ой, а мама-то какая худенькая… Питаться вам лучше надо, мама с сыном, – мясо обязательно, витамины по сезону! А то, я вижу, у мамы в ушах серёжки золотые – экономите, видно, на питании, а это последнее, на чём надо экономить…
– Ну а Васька-то здесь при чём? – удивилась я. – Он же не виноват, что все вы, Жмеревы, тощие, как селёдки!
– Нет, ты слушай, слушай дальше, – снова завелась Ирка. – После врачихиных слов эта сволочь обратила на неё свои ясные глазки и жалобным таким голоском говорит: «Вот когда бабушка с нами жила, она мне лапшу с курочкой варила и блинчики пекла. Я блинчики очень люблю, а теперь бабушка уехала…» И поник головой, как срезанный колокольчик, тварь такая! Артист!
– Васька, ты зачем это сделал? – потрясённо спросила я.
Жмеревы работали на заводе, зарабатывали неплохо, и уж на что, на что, а на еду денег не жалели.
Васька ничего не ответил, только ниже склонился над тарелкой.
– А я, Ирина, – Ирка постучала себя в грудь кулаком, звякая пряжкой от ремня, – стояла и молилась буквально, чтобы этот придурок не сказал ей, что у нас ещё и машина есть, – у него бы ума хватило! Тогда бы сразу из поликлиники в детдом загремел, под опеку государства от изуверов-родителей!
– Ну ладно, успокойся. Неприятно, конечно. Но всё ведь обошлось! Через неделю придёт Коркошкина, и ты вовек больше эту молодую не увидишь.
– Ни фига не обошлось… – устало и горько произнесла Ирка. – Она, оказывается, в школу позвонила, директору. Завтра родительский комитет ко мне с инспекцией придёт – проверять, в каких условиях у меня дети живут и чем питаются…
– Завтра вечером? – быстро спросила я. – Так… Федорочку с Варькой я беру к себе. Ты… с обеда отпрашиваешься, наводишь лоск в квартире. Щи у тебя есть, целая кастрюля, котлет каких-нибудь сегодня вечером налепим, компот сварим. Ленка пусть своих валякушек напечёт. Надо создать впечатление уютности и стабильности в семье… Эх, самое плохое, что Васька уроки за кухонным столом учит, у них с этим строго, как что, сразу глаза выпучивать начинают: «Ка-а-ак, у вас нет уголка шко-о-ольника?..»
Ирка в отчаянии развела руками. Какой уголок школьника? Я вам больше скажу: у меня самой никакого уголка школьника в помине не было, с моими двумя учениками тоже уроки делали – один за кухонным, другой за комнатным столами, а не то что в жмеревской густонаселённой квартире…
А не имелось всего этого по причине того, что мы были молоды, жили в небольшом промышленном городке на Урале, куда родина послала нас по распределению. Поэтому обретались все вместе – в малосемейном общежитии, доме, состоящем из малогабаритных однокомнатных квартир, и дружно ждали очереди на жильё с положенным количеством метров для каждого члена семьи.
Жмеревы, конечно, были чемпионами по числу проживающих на одном квадратном дециметре площади. В восемнадцатиметровой комнате с крошечной кухней и совмещённым санузлом жили Ирка с Лёнчиком, их дети – Васька, пятилетняя Оля, двухлетняя Варька, и восьмидесятилетняя Лёнчикова тётка Федорочка.
Никто по этому поводу не страдал и не заморачивался. Дом наш, родная наша малосемейка, – хотите верьте, хотите нет, – от рождения, словно человек, обладал совершенно невообразимым характером, заставляя всех нас существовать в режиме весёлого безумия.
Дети прекрасно играли и развивались вместе с соседской ребятнёй в общем коридоре, плавно перетекая из квартиры в квартиру, благо двери ни у кого никогда не закрывались. Они дрались и ездили на трёхколёсных велосипедах по коридору, скатывались с лестницы в шитовском пластмассовом корыте, вечно выставленном в коридоре, стоило только его хозяйке зазеваться, и кормились чем бог послал – за любым столом, в любой квартире.
Бешеная круговерть накрывала и нас, взрослых; жизнь была наполнена удивительными событиями, хохотом, бестолковщиной… Каждая квартира, и кухня в ней, и общие длинные, как кишка, коридоры, в любую секунду становились подмостками, на которых разыгрывались сюжеты, достойные пера мировых драматургов и комедиографов. На четвёртом этаже, например, обитал полуслепой и полуглухой местный король Лир – семидесятипятилетний дядя Лёша, подписавший дарственную дочери на большой добротный дом и на следующий же день ею напрочь забытый; по коридору второго с огромным тесаком-хлеборезом каждый вечер носился Рамиз, раздираемый синдромом Отелло, из комнаты в комнату сновали лукавые Смеральдины, регулярно лил горючие слёзы Пьеро по фамилии Дурдыев, влюблённый в Таньку-учительницу из двадцать девятой…
В антрактах между спектаклями взрослое население женского пола варило борщи, пекло пироги, попутно все пили кофе и сплетничали на кухнях, а их мужья – пропитанные пивом, счастливые обладатели кирпичных гаражей, готовились к марш-броску от железных ворот к дому…
Предприятие, которому принадлежала «малосемейка» и на котором все работали, относилось к Министерству химической промышленности. Оно исправно отравляло всё вокруг, но деньги платило хорошие. Хватало и на еду, и на водку, и на детские велосипеды, и на немудрящую одежду. У Жмеревых даже машина имелась – шоколадный «жигуль-четвёрка», купленный, правда, Лёнчиковой тёщей, выкармливавшей в деревне под Рязанью бычков и кабанчиков.
Подкачало только жильё. Но все терпели и ждали переселения в новый дом, который руководство клятвенно обещало сдать к концу года…
Из комнаты до кухни добралась и встала у двери двухлетняя Варька, с большим пальцем во рту. Вытащила палец и радостно сообщила:
– Бебита-мать.
– Какая… мать? – потрясённо переспросила я.
– Та самая… – устало подтвердила Ирка и из последних сил рявкнула на сына:
– Вон с глаз моих, паршивец!
Васька змеёй выскользнул в общий коридор. Ирка задвигалась по кухне. Чтобы не мешать, я толкнула дверь в комнату.
Там, за перетащенным из кухни маленьким столом, сидела сухонькая восьмидесятидвухлетняя Федорочка. На голове её красовался неизменный беленький платочек, руки под столом сложены на коленях. На столе перед ней, как и перед Васькой, стояла тарелка с нетронутыми щами.
