Таня, продолжая громко сопеть, снова пошевелила в кулаке запиской. Под одеялом было слышно, как записка слабо зашуршала, словно ответила: «Не волнуйся, Таня, я здесь».
— Дальше, Цветкова! — шумели девочки.
Девочек в спальне для старших было двадцать шесть, и когда говорили все, то шум мог, наверное, быть слышен ночной воспитательнице Ольге Николаевне, сидящей в коридоре на первом этаже у малышей, и кого-нибудь могли наказать — вызвать к Андрею Петровичу, директору детдома, которого боялись не только все девочки, но даже старшие мальчики.
— Тихо, девочки! — шепотом выкрикнула Люся. — Она уже спит. Давайте спать.
— Не спит, а притворяется, — сказала громким шепотом Козлова.
— Хватит нам детских сказочек про принцев и русалок, — сказала Надя. — Мы в первом классе, что ли? Я вот в этом году курсы машинописи кончу. И лично мне больше нравится читать Ги де Мопассана. Кто из вас читал «Маленькую Рокк»?
Девочки притихли. Мопассана никто не читал. Мопассана Берта Бруновна даже старшим девочкам из библиотеки детдома не выдавала.
— А про что это? — хихикнув, спросила Козлова.
— Бруснигина, расскажи! Расскажи, Надя! Ну, Наденька, ну пожалуйста! — наперебой загалдели девочки.
— Я уже не все помню, — сказала наконец Надя, наслаждаясь своей победой и хвастаясь ею перед Таней; о, она очень умная, эта Надя, даже по ее голосу было слышно, что она просто уверена, что Таня не спит. (Таня невольно сжала крепче кулак с запиской, как бы боясь, что Надя может догадаться и о ней.) — Я у мачехи читала. Она ее от меня на шкаф прячет. Но я ее уже давно и даже несколько раз читала. В общем, там про то, как один старик сделал это с маленькой девочкой.
В спальне стало так тихо, что стало слышно, как ноет комар. Таня даже сопеть забыла. «Гадкая, — думала она про Надю, все крепче и крепче сжимая записку. Ногти ее уже впились в мякоть ладони, но она не чувствовала боли. — И мачеха твоя тоже гадкая, раз такие книжки держит у себя дома».
В первые дни приезда на дачу детдома Надя Бруснигина — тонкая и невысокая, с темной, по-взрослому стриженной головой, перевязанной красной лентой, с узкими черными дерзкими глазами — показалась Тане необыкновенной, сказочной, похожей на маленькую разбойницу из «Снежной королевы» Андерсена; ей показалось, что Надя совсем не злая, а только хочет казаться такой; и то, что у Нади была мачеха, о которой она часто говорила, но которая ни разу не приехала к ней до сих пор в день посещения, усиливало впечатление о ней Тани как о какой-то сказочной героине. И то, что позже она узнала, что Надя старше ее и что учится она не в школе, как остальные девочки из детдома и как сама Таня, а на курсах машинописи, и что в этом году она получит место в общежитии и еще до Нового года уйдет из детдома. Что у Нади лежат в тумбочке возле кровати черные сатиновые блестящие нарукавники, которые она надевает, когда печатает на машинке, чтобы не продырявить, как она говорит, рукавов платья; то, что таких нарукавников нет ни у кого из девочек, и Надя часто достает их из тумбочки, раскладывает и расправляет на кровати, но никогда никому не дает примерить; то, что она носит яркое красное платье в белый горох, не похожее на платья других девочек; то, что она так туго ушивает его в талии, что платье обтягивает ее так плотно, что едва не лопается по швам. Все это наполняло Таню чувством благоговения к ней, и повсюду — на линейке, на ужине, на прогулке — она издали с восхищением следила за ней. Та же ее словно не замечала. Не замечала до тех пор, пока Таня не начала рассказывать девочкам после отбоя сказки, рассказывать наизусть, без одной запинки, и пока притихшие девочки не стали вместе с Таней плыть по морям, взбираться на горы, блуждать в волшебных лесах, влюбляться в прекрасных принцев и вместе с добрыми феями всегда побеждать в конце. Наде это почему-то не понравилось. Надя, а скоро и Козлова с ней перебивали Таню все время и смеялись.
И хотя остальные девочки на них сердились, Тане все труднее и труднее становилось рассказывать после отбоя свои сказки. Особенно с тех пор, как в детдоме появился Глеб. «Раз так — не надо было и начинать любимую сказку „Русалочку“, — думала под одеялом Таня и все сжимала в кулаке записку; записка стала липкой от пота, и Таня немного разжала кулак, испугавшись, что она совсем промокнет и нельзя будет разобрать ни слова. — Надо было сказать, что я не знаю больше сказок. Пусть слушают Надьку».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Надь, — спросил от второго окна тоненький голосок Аллочки Перовой, — а разве так бывает?
— А как же, — уверенно отвечала за Надю Козлова, — раз во взрослых книжках пишут. Это вам не детские сказочки.
Девочки затаили дыхание. Теперь было слышно, как громко сопит Таня.
— Там даже специально в предисловии говорится, что этот Ги всегда писал одну только правду, а вранья очень не любил. Он это все из своей жизни описал, — сказала Надя.
— Он сам и был тот старик? — дрожащим шепотом снова спросила Аллочка.
— Вообще-то в предисловии говорится, что он умер не старым, — ответила Надя.
Так как же, если он не старик и не девочка, как же он из своей жизни? — не отставала Аллочка.
— Господи, ну и дуры же вы, девчонки! — хихикнула Валя Козлова. — Ну из своей жизни или из жизни своего брата — какая разница? Во взрослых книгах то, чего не было, не напишут. Это вам не сказочки для детишек!
— Да как же он мог узнать, что у его брата было, — не унималась Аллочка, и все засмеялись, — или это при нем было?
— Да замолчи ты, Перова, — сказала Надя, — может быть, он сам ему все рассказал.
В спальне опять стало тихо. Слышно было, как сопит Таня.
— Там и про суд есть, — сказала Надя, и в голосе ее слышалось торжество. — За такие дела даже судят.
— Как интересно, — сказала Козлова.
— Надя, Наденька, расскажи, — послышалось со всех сторон.
— Завтра все вспомню и расскажу.
— А интересно, как он это сделал? — спросила Валя Козлова.
— Как все, так и он, — сказала Надя.
«Козлова тоже гадкая, — подумала под одеялом Таня и разжала кулак, выпустив записку, как мотылька, под подушку. — Вечно она к этой Бруснигиной подлизывается, подлиза и есть. Лиза-Подлиза».
— Как вам не стыдно, — сказал от первого окна низкий голос Риммы Найденовой, — о чем разговариваете. Может быть, Петрович под дверью стоит.
В это время и правда стало слышно, как под чьими-то осторожными шагами поскрипывают половицы деревянной лестницы, ведущей на веранду второго этажа, где была спальня старших девочек. Потом шаги послышались по коридору, кто-то встал и замер у двери.
— Тише! — шепотом сказал кто-то.
Но все девочки и без того молчали и не шевелились. Таня стала даже тише сопеть. Потом шаги стали удаляться по коридору, на разные голоса заскрипели деревянные ступени лестницы, и все затихло.
— Я говорила, девочки, что Андрей Петрович все слышал, — шепотом сказала Найденова. — И как только не стыдно!
— Ничего он не слышал, — шепотом отозвалась Козлова. — Когда он подошел, мы уже замолчали.
— Может быть, это совсем не он был, — тоже шепотом сказала Аллочка, — а Ольга Николаевна.
— Он, — сказала громким шепотом Надя, — он всегда к нам по ночам приходит. А я знаю, из-за чего!
— Из-за чего, из-за чего, Надь, Надя, Наденька? — зашептали со всех сторон девочки.
— Из-за Аллочки, — отвечала Бруснигина, — он в нее влюблен.
Девочки захихикали.
— Вот еще! — тоненько сказала Аллочка.
— А чего это он тебя одну за папиросами посылает?
В директора детского дома Андрея Петровича — сурового грузного мужчину лет пятидесяти, с тяжелой нижней челюстью и металлическими зубами, — до приезда Глеба Огнева были, как узнала Таня, влюблены все девочки старшей группы, и сбегать ему в городок за два километра за «Беломором» считала бы счастьем каждая девочка, но он действительно просил одну Аллочку.
— А знаете, почему он в нее влюблен?
— Почему, почему? — зашептали девочки.
— А у нее груди большие.
