— Красота!
— Страшная сила, — поддержал я.
— Что-что?
— Красотой можно убить, — сообщил я. — Р-раз — и мокрое место!.. Красота всегда сильнее, чем безобразие. Потому красота и побеждает. Как тебе вид? Правда, красиво?
Он смолчал, устрашенно поглядывая на оранжевый простор неба и синезеленую гладь моря. С такой высоты даже не видно волн, с востока и запада зеленые долины, на которых тесно собраны в кучки крохотные домики, у меня целых восемь сел, хотя на самом деле только три, остальные простые деревни, а с севера единственная дорога к замку, прямая, без всяких опасных проходов под стенами, с которых могут обстреливать и бросать камни.
— Да, — проговорил он после долгой паузы, — как-то да… мурашки бегут… от красоты, наверное. Крупные такие…
— Эстет, — обвинил я с чувством превосходства. — Порхаешь!.. А вот я практик, на земле стою.
Он фыркнул.
— Думаешь, я не понял сразу, чего присматриваешься вон к тому мосту?… Да, это граница твоих владений с глердом Слейном. На той стороне реки уже его земли, а вон та беседка у воды… это он там отдыхает.
— И рыбу ловит?
— Вряд ли, — ответил он. — Но гостей туда приглашает. Место, как видишь, живописное.
Я кивнул, в самом деле причудливо хитрая река источила берег гротами, виноград плотной зеленой стеной карабкается по каменным стенам, создавая таинственные пещерки, в таких любят играть дети, но взрослые тоже их почему-то любят…
— Мы от развращенной столицы далеко, — заявил я, — у нас должны быть крепкие нравы.
— У нас?
— Здесь, — уточнил я. — На крепких нравах стоит мир.
Он вздохнул с облегчением.
— Фу, а то я уж подумал…
— Мыслитель, — сказал я с отвращением. — Мы пришли, чтоб сказку сделать былью! Потому разузнай, что у нас за соседи, а потом проедемся по нашим владениям.
Он запротестовал:
— По твоим, ты на меня не взваливай, не взваливай!.. Я вольная, как тушканчик, птица. Или вовсе как бобер. Но ты уже, вижу, присматриваешься, куда достанут твои стрелы из колдовского арбалета?
— Й это тоже, — признался я. — Глупо не использовать такую возможность. Уже готовую. Хорошо, все дороги видны. И море…
Он спросил заинтересованно:
— А что насчет моря?
— Есть идеи, — ответил я туманно.
Глава 6
Насчет соседей стоит узнать только о двух: западном и северном. Или о западных и северных, если с моими достаточно обширными землями соседствуют несколько хозяйств.
На южной стороне у меня море, а с востока — герцог Руммель, к которому уже чувствую симпатию, связанную понятным чувством превосходства и неясной виной из-за его жены.
И хотя по моим представлениям все свободны и в моем поведении не было ничего предосудительного, но я же здесь, а не там, а здесь нормы не просто построже, а в самом деле просто драконовские.
Фицрою надоело мое угрюмое молчание, спросил:
— В какое село едем?
— Пусть села пока подождут, — ответил я. — Я так давно не зрел моря… проедемся по бережку. Ты даже раковин не видел?
— Видел, — ответил он. — как-то торговцы привозили. Рассказывали, что добывают их в стране драконов, потому так дорого.
Я сказал покровительственно:
— Ошалеешь.
— Я пошел седлать коней, — сказал он.
— Сам? — переспросил я. — Так я и поверил.
Конечно, коней оседлали слуги, но Фицрой все равно проверил, как сидит седло, как затянуты подпруги, придирчиво измерил высоту стремян и лишь тогда сказал снисходительно:
— Кто будет стараться, того, может быть, и не убью.
Один из слуг вскрикнул с упреком:
— Глерд! Что не так?
— Пока все так, — сообщил Фицрой, — это чтоб не наглели.
Ворота из замка перед нами распахнули, как мне показалось, те же самые люди, что открывали и тогда, когда мы приехали предъявлять права на замок. Возможно, как только я тогда сразу же уложил Куланера и Тернерса, они быстрее других поняли, что их ждет, бросились на землю и прикинулись дохлыми, так и уцелели, что говорит об их житейской мудрости, такие уживаются при любом строе и везде считаются опорой власти и порядка.
— Да все хорошо, — заверил Фицрой, — что дергаешься?… Замок под твоей рукой. Все люди глерда Гурлея служили Куланеру поневоле, как служат человеку с мечом в руке, но ты прибыл с бумагой от короля! Ты легитимнее.
— Тоже на это надеюсь, — ответил я честно, — Гурлей получал мандат от короля, я тоже, так что должны признать не только слуги, но, что куда важнее, соседи.
Кони бодро сбежали вниз по ровной дороге, специально вычищенной и выровненной, это чтоб бревна катились до самого низа. Хотя, может быть, это бревна как раз и выровняли почву.
— В какую сторону? — спросил Фицрой.
— Сперва на восток, — ответил я. — Для туго соображающих есть и другое измерение…
— Это какое?
— Налево, — объяснил я любезно.
— Тогда нас ждет удача, — ответил он.
Через лес навстречу бодро мчится игривая, как веселый щенок, и очень хитрая дорога, прыгает из стороны в сторону без всякой причины, а высокие деревья сжимают ее с обеих сторон и пугающе низко опускают толстые узловатые ветви.
Мы не успевали переговариваться, то и дело подныривая под эти угрожающе летящие навстречу острые сучья, может, потому я и услышал слабый крик за стеной деревьев.
Моментально насторожившись, остановил коня, Фицрой сразу развернулся впереди и бросил ладонь на рукоять меча. Крик повторился, нет, продолжается, и я решительно повернул коня в щель между деревьями, а через полсотни шагов впереди открылась широкая поляна.
В самом центре полуразрушенный древний колодец из массивных неотесанных глыб, а перед ним с протянутыми над краем руками трясется в диком крике мужчина в длинном халате со звездами и кометами и в остроконечной шляпе с широкими полями.
Фицрой продрался за мной следом, я услышал его шумный выдох, в котором столько отвращения, что можно сдуть половину леса:
— Колдун!
Колдун продолжал кричать, понижая и повышая голос так, что на шее и на висках вздулись толстые темные жилы, похожие на пиявки.
— Что он делает, — проговорил Фицрой потрясенно, — что он делает…
Колдун, хотя это явно маг, обеими руками с огромным усилием вытаскивает из колодца нечто очень тяжелое, судя по напрягшимся мышцам, но абсолютно незримое для нас с Фицроем.
Мне на миг показалось, что вот-вот он сам рухнет в колодец, не в силах вытащить это нечто, и я, движимый понятным желанием помочь другому хомо сапиенсу, крикнул издали:
— Мужик, тебе подсобить?…
Он покосился в мою сторону злым глазом, не поворачивая головы, но не ответил, а продолжал крик, как я понял, это не крик, а типа заклинание, прерываться нельзя, потому я торопливо соскочил с коня.
— Как помочь?… Тащить?… Или бросить куда камни?
Фицрой прокричал, не покидая коня:
— Лучше камни!.. Вон какие…
Я подбежал к колдуну, протянул руку, чтобы помочь, ухватить, но пальцы коснулись обжигающе холодного и настолько омерзительно скользкого, что я невольно отдернул руку.
Его крик перешел в хрип, глаза начали расширяться в ужасе. Я крикнул:
— Чем помочь?
Голос его становился все тише, в пальцы начали разжиматься. Я попытался ухватить это скользкое, оно с силой выдралось из моей ладони…
… И тут же из колодца с шипением выметнулось нечто незримое, пахнувшее холодом, словно дохнуло ветром с вершины заснеженных гор. Колдун с хриплым криком отшатнулся, споткнулся, но не упал, а завис в том странном положении, будто остановилось время, а он так и остался в падении.
Грудь его словно взорвалась, из широкой раны в сторону неба ударил фонтан крови. Фицрой ахнул и задвигался с обнаженным мечом вокруг дергающегося тела, а фонтан, к нашему изумлению и ужасу, не опал, а становился мощнее, превратился в мощный гейзер, извергающий тонны крови, если это кровь, и вдруг над телом колдуна медленно начало наполняться красным нечто ужасное, какая-то помесь осьминога и дерева, и чем больше крови вливалось в это существо, тем оно становилось отчетливее и зримее.
Я застыл, страшась привлечь к себе внимание, а жуткая тварь отступила и с непостижимой ловкостью юркнула обратно.
Фицрой отступил на шажок от колодца, лицо белое, шумно вздохнул.
— У меня руки трясутся, — признался он дрожащим голосом.
— Что руки, — проговорил я с трудом, — меня всего трясет…
— Что это было?
Я с трудом оторвал взгляд от страшно зияющего зева колодца и посмотрел на тело колдуна. К моему изумлению, он все еще слабо шевелит руками, пытаясь ладонями закрыть рану, в которой поместился бы котел для ухи.
— Эй, — крикнул я прерывающимся голосом, — ты… живой?
Его голос потрескивал и прерывался:
