«Надо бы позвонить Фриде. Пусть принесет стакан чая. Но трудно подняться. Всего лишь два метра отделяют меня от домашнего телефона, и нет сил их одолеть. Подожду, пока вернутся силы. О чем я раньше думал? – тяжелое наследие упало на эту девочку. Дед мой профессор и мой отец! Уловки природы – вставить колючки в стебель красивого цветка. Кто пожелает им насладиться, получит колючий укол. Быть может, лицо девочки и есть лицо ее поколения? Встает новое поколение, чтобы всему вредить, и самому быть поврежденным, и все для того, чтобы набраться соков жизни. Поколение, которое разорвет себя в лихорадочных поисках цельности и спокойствия». Господин Леви волнуется: «Маленькая девочка с алым бантом, которая решила учить иврит. Если бы ты, Иоанна, рассказала моему деду-профессору, что хочешь учить иврит, он бы тебе рассказал о весне народов, освобождении человека и равноправии. Если б ты спросила его, еврейка ли ты, он ответил бы – да! С большой гордостью опять касался бы прав человека, и призвания Израиля принести каждому угнетенному и отверженному весть о том, что весна свободы восходит в жизни народов. Да, малышка, это были боги профессора: боги Израиля, боги освобождения и справедливости. В это время, мой отец, твой дед, стоял у окна со скучающим видом человека, которому дали задание посчитать листья на каштановых деревьях. Всегда лицо его было таким, когда профессор начинал излагать свои идеи, и только его шевелюра и усы развевались как знамена битвы. – Уважаемый профессор, что это за разговоры о призвании Израиля? Суета сует! Кто сочинил это философское исследование? Философские служки нескольких евреев – владельцев большого капитала. Люди бизнеса, душа которых жаждала равных прав торговать и основывать торговые дома». И дед твой начинал громко смеяться смехом победителя и предлагал практическую идею. «Иоанна, сказал бы он тебе, хочешь учить иврит? Зачем? В синагогу ходит один, от силы два человека в год – в дни праздников. Молитвы? Так они написаны по-немецки, для граждан Германии». Спросила бы ты, какую мораль исповедует он. Тут бы он покрутил усы и возразил профессору: «Принципы морали зачернил дым фабричных труб. Да, уважаемый профессор, небеса господам, а земля, дорогой, людям. Научись ходить по земле, или ты не знаешь этого ремесла, да как ему научишься, а, профессор?» – Тут он нахлобучивал цилиндр на свои рыжие кудри и покидал ученого родственника.
«Что со мной сегодня? Лихорадка… Иоанна одним ухом прислушивается к мудрым разглагольствованиям профессора, и глаза ее блестят. Вторым ухом она с удовольствием слушает клоунские выкрутасы моего отца, и смеется его буйным смехом, не знающим удержу».
«Я, твой отец, Иоанна, был на стороне профессора. Слушай меня, девочка. Дед твой не шел на душевные жертвы, не видел в своих сыновьях верных наследников, мы были в его глазах слабаками. Он был еще полон физических и душевных сил, когда в моем теле и душе завелась червоточинка разочарования. В профессоре же жил высокий дух гражданина и еврея. Мой отец? Его поколение, во имя которого воевали и боролись прежние поколения, предпочло свисток фабричной трубы Торе и морали. И нам, сыновьям, открылось, что достигнутые в свое время равноправие и свобода, по сути, равноправие в жестоком использовании этих свобод. Но что мы могли сделать? Мы были беспомощными и слабыми духом. Искали цельность между действительностью и моральными мечтаниями. И так возник разрыв между поколениями. Иоанна, девочка моя, одна рука твоя хочет ухватиться за профессора, другая – за твоего деда. И в чем же прав дед? Лучше признать этот мир железа и стали, жестоких войн за существование, получить от этого наслаждение, чем поклоняться Богу справедливости, которого нет в этом мире. Посмотри на меня, много времени я пытался соединить мечту и реальность, и, в конце концов, взял сторону профессора, а к отцу повернулся спиной. Так – и в теории и в практике. Дела отца в моих руках, а возвышенный дух профессора – на языке».
«Иоанна хочет учить иврит, стать настоящей еврейкой… Девочка, ты выходишь в долгий путь, будешь попадать в тупики и на ложные тропы, чтобы, в конце концов, вернуться в отчий дом. Многие годы иудаизм был моей проблемой из проблем. И всегда я знал, что это не просто проблема, и наши дни напоминают о ней опять и опять. Сегодня Иоанна пробудила исчезнувшие нотки в моей душе. Я вспомнил профессора, благословляющего вино, услышал мелодии, которые сопровождали дни моего детства. Почему я выбросил эти воспоминания за борт? Человек имеет право взять с собой на всю жизнь чудесные воспоминания детства. Иоанна, с большой радостью вернулся бы с тобой в отчий дом. Но я… У меня нет сил одолеть два метра до письменного стола».
– Уважаемый сударь, вам надо лечь в постель. – В кабинете стоит Фрида, полная материнских чувств и доброты сердца. Зажигает свет и разворачивает портьеры.
За окнами опустились сумерки. А дождь все льет и льет.
Господин Леви встает с дивана и подходит к письменному столу. Раскрытый молитвенник лежит на столе, и рядом с ним – начатое письмо Эдит.
«Что делает Эдит в маленьком прусском городке, среди сел диких крестьян? И друг ее, этот офицер полиции… Все это мне абсолютно не нравится. Если она скоро не вернется, нужно будет послать туда Гейнца».
– Сударь, вам надо лежать. Я вам согрела постель.
– Хорошо, хорошо, Фрида. Иду. Фрида, если придет маленький родственник Филиппа нас проведать, пришли его ко мне. Я хочу с ним познакомиться.
Господин Леви открывает дверь, ведущую в гостиную. Из смежной столовой доносится голос радио: «Диктаторские полномочия главы правительства Брюнинга. Провозглашены правила чрезвычайного положения».
* * *
– Скажи: А-а-а…
– А-а-а.
– Открой шире рот. А-а…
– А-а-а…
– Болван! Перестань шалить! – госпожа Гольдшмит заталкивает ложку в горло Саула. Глаза ее следят за ложкой и заглядывают мальчику в рот. – Ангина! – кричит госпожа Гольдшмит, и облизывает губы.
– Для этого посылают ребенка на каникулы, чтобы он вернулся больным. Добрые дела Филиппа!
Она берет широкий шерстяной шарф и закутывает шею Саула. Шарф, как змей, обвивает шею.
– В постель, исчадие ада, сын Асмодея. И не смей с нее сходить.
Госпожа Гольдшмит нагромождает на сына гору одеял, голова его вдавливается глубоко в подушку, глаза глядят в потолок, от которого кусочками отваливается штукатурка. Рядом, на другой кровати, лежит дед, который в пасмурную холодную погоду вообще не встает с постели, и тоже смотрит в потолок. В кресле, у стола сегодня восседает низкорослый отец с большим брюхом и не менее большой черной бородой. На голове его, как всегда, черная ермолка. Отец погружен в чтение газеты, и потому молчит. От него Саул наследовал эту молчаливость. Госпожа Гольдшмит, занимающаяся семьюдесятью семью делами, чешет голову каждый раз с другой стороны.
– Зейлиг, – зовет мужа госпожа Гольдшмит, сунув голову в шкаф, – Зейлиг, ты что, не слышишь?
– Слышу.
– Зейлиг, встань и пойди к Филиппу. Он обещал прийти сегодня и не приходит. Заботится обо всем мире, только не о нас.
– Х-м…
– Зейлиг, встань и иди. Дело не терпит задержки.
– Я же тебе сказал, что был у него дважды, но его не было дома.
– Где он может быть?
– Я что, сторож брату моему?
Опять молчание. Саул начинает под одеялом стягивать шарф с шеи. Голова освободилась, он склоняет ее влево, в сторону портретов деда и бабки в праздничном настроении, поглядывающих на внука.
– Зейлиг!
– Х-м…
– Зейлиг, я выхожу, несмотря на дождь. Дела и беды, кого это колышет?
– Выходи и возвращайся с миром.
– Следи за мальчиком, Зейлиг. Никогда не знаешь, что может выкинуть этот шалун.
Вздох облегчения вырывается изо рта Саула. Наконец-то освободился от шарфа. Раздается звук колокольчика у входа в лавку. Отец выходит из комнаты.
«Теперь я встану и пойду к Отто. Мама заточила меня в комнате на целый день. Даже поздороваться с ним не пустила. Пока она вернется, я успею вернуться в постель.
Отца Саул не боится, никогда не повышал на него голос и не поднимал на него руку.
Саул выходит наружу через кухню, и в этот же миг в лавку входит дядя Филипп.
– Что слышно? – доктор Ласкер сбрасывает плащ, отряхивает зонтик, ставит его в угол и устало усаживается на стул напротив деверя.
– Ребенок болен, а Розалия вышла по делам. Я был у тебя сегодня. Чего ты добился у господина Леви?
– Я не был в доме Леви, занят был весьма важным делом.
Лицо Зейлига серьезно. Стоит, глаза опущены долу, играет большим ножом, лежащим на мраморе стола.
– Дело срочное, Филипп, если мы не добудем гарантий, у нас заберут лавку.
– При всем желании я не мог пойти сегодня к господину Леви. Занимался личными своими делами. Ничего не изменится, если эту встречу я отложу на один день. Гарантий мы добьемся. Господин Леви не остался к этому равнодушным. Но чем это поможет? Даже со всеми гарантиями вы не сможете гарантировать себе здесь безопасное существование. Надо думать о будущем, Зейлиг. – Филипп встает, и разгуливает по лавке. – Ты, несомненно, уже читал газету. Диктаторские полномочия правительства не сулят ничего хорошего. Кто знает, что несет завтрашний день. Лучше упредить беду и убраться отсюда.
