– Бумба, – шепчет Иоанна, – гляди, она кормит ворон, как мать кормит своих детей. Даже у ворон есть мать, такая же черная, как и они. Одежды ее сотканы из вороньих перьев, и они влекут ее волшебным способом к черным птицам. Гляди, Бумба, гляди!
– Кто придумал эту сказку? – Впрямую спрашивает Бумба.
– Я.
– Я так и думал. – Бумба выходит из сплетения ветвей ивы. «Эта Иоанна, как только видит «воронью принцессу», становится ужасно скучной, не отрывает глаз от графини, вот, глаза Иоанны буквально вылезают из орбит».
У Бумбы нет никакого уважения к «вороньей принцессе». Он склоняется к мнению Фриды, что графиня слегка не в себе.
Дети идут в школу и не очень торопятся. Иоанна продолжает сидеть в сонной дремоте в тени ивы. Кажется ей, маленькой Иоанне, что вороны намеренно выписывают восьмерки, чтобы вызвать улыбку на лице несчастной. Ивы опускают ветви, пребывая в трауре вместе с графиней, а ветер возникает и исчезает, чтобы помочь птицам лететь на помощь вороньей принцессе и облегчить боль в ее сердце. Маленькая Иоанна мечтает о своем большом поступке, который совершит в будущем во имя графини: и тогда та станет ей доброй и преданной матерью, как она предана и добра к воронам. У Бумбы же иные предпочтения. Ветер приносит сорванный со столба объявлений большой лист бумаги с установлениями о «чрезвычайном положении», напечатанными большими буквами. Сложил Бумба из этого листа парусный кораблик, посадил на него двух дождевых червей: капитана и его помощника! – и спустил корабль на воду.
– Счастливого плавания! – голосит Бумба.
Графиня на скамье пугается и направляет взгляд на мальчика, нарушившего тишину. Но Бумба уже забыл воронью принцессу.
– Иоанна! – продолжает он кричать тонким голосом. – Пиратский корабль отплыл. Мои солдаты берут его на абордаж, чтобы совершить грабеж.
Внезапно вороны взлетают, со всех сторон несется лай собак. Топот ног, легкомысленный смех и высмеивание. Площадь просыпается в новое утро, единственное в своем роде. Двери раскрываются и захлопываются, и на площадь высыпают служанки, идущие за покупками в сопровождении верных псов. И псы, которые всю ночь были заперты в стенах домов, опьяненные свободой, кружатся между ног прохожих, оглушают лаем, нарушая утренний покой. Два молочника прикатывают на велосипедах, прибавляя суматохи и стука бидонов, прикрепленных к по бокам. Проезжая мимо служанок, молочники снимают шапки в поклоне, приглаживают волосы, подмигивают и отпускают комплименты. Но девицы показывают тыл этим двум рыцарям молока и велосипеда, делая вид, что не видят их и не слышат, лишь движения их бедер явно усиливаются неким немым ответным приветствием. И когда эта легковесность захватывает площадь, черная графиня встает со скамьи, и в печальной гордости проносит через площадь свою тяжкую скорбь.
Бумба и Иоанна тянутся за ней. Иоанна прислушивается к шелесту листьев под ногами женщины и считает складки на ее пальто. И вот, уже дошли до перекрестка с широкой и шумной от массы народа улицей, на которой двое рабочих очищают трамвайные рельсы от всего, нанесенного вчерашней бурей. И графиня коснулась замка своего дома, – как внезапно ветер, словно в насмешку над ней, облетел стены ее дома и стремительным порывом сорвал шляпу с вороньей принцессы, и покатилась она кругами. И графиня беспомощно замерла, прикрывая руками низ живота. Рабочие оставили свои метлы и бросились догонять шляпу. Иоанна – за ними. И одна из лент сорвалась с одной ее косы, тут же разметавшейся по ветру. Бумба тоже присоединился к бегущим, и охота за катящейся шляпой весьма усилилась. И тут внезапно возникла зеленая полицейская машина, издав резкий звук клаксона, и шляпа графини исчезла под ее колесами.
– Га-га, – гогочет грубым, сытым смехом жирный торговец у дверей своей лавки, багровым своим лицом публично демонстрируя свое надутое нутро. Плечи графини боязливо вздрагивают, заскрежетала дверная щеколда, ударом захлопнулась дверь, и вороньей принцессы как не бывало. Двое рабочих глядели в ту сторону, куда исчезла полицейская машина.
– Выясняется, – сказал один из них, – что некоторые события происходят в городе. Эти сукины сыны не зря выскочили… Множество событий должно случиться в связи с этим чрезвычайным положением.
– Может, и вправду, за этим что-то скрывается. У меня, дружок, большой в этом опыт.
И они снова взялись за метлы. Жизнь, все же, дороже всего. На улице появилась служанка дома Леви Кетхэн. А за ней – во всем своем великолепии и мудрости пес Эсперанто.
– Что вы тут делаете? – повысила голос Кетхэн на двух ребят. – Бегите! Вот-вот начнутся уроки.
Иоанна пугается: без четверти восемь. Ровно в восемь закрываются школьные ворота, и с этого момента никто не входит и не выходит.
– До свиданья, Бумба! – Иоанна убегает, и одна выбившаяся ее коса болтается на бегу.
Но Бумба не испытывает беспокойства. Он еще учится в начальной школе, а там не такие уж строгие правила. Есть у него время получать удовольствие от каждой лужи, и слышать выговоры человека, который пострадал от разбрызгиваемой ботинками Бумбы воды.
Город шумит, только площадь вернулась в свое обычное, сонное состояние. Вороны качаются на ветвях плакучих ив.
Иоанна спешит к древнему дубу, видимому издалека. Толстый и суковатый, стоит этот многолетний дуб. Шрамы времени, следы надписей многих поколений покрывают его от самого низа ствола до кроны. Темно-зеленые чернильные орешки лепятся к его ветвям как серьги, украшая этого великана, повелителя, вождя, что повесил на шею и конечности ожерелья раковин, как знак силы и власти.
Дуб этот был еще до возникновения города. Посажен был в коричневом песке между тропами, которые соединяли бедные рыбачьи села. И рыбаки – бородатые, светловолосые, ширококостные, обветренные, огрубевшие от труда – собирались в его тени и поклонялись ему. Как было занесено семя этого гигантского дерева в пустыню коричневого песка? Как вырастила эта скудная земля такого великана среди великанов, громовый палец, бога-громовержца. Если прикоснешься топором к его корням – ослабеют рыбаки – и отлетит топор от дерева, и разлетится в куски твой идол. И если ты отрубишь от дуба самую малую часть для нужд твоей хижины, вспыхнет она – и все, что в ней пламенем. Рос дуб уверенно, креп из поколения в поколение, и вера рыбаков хранила его лучше любой охраны. Пока однажды не пришли монахи в эти дикие и скучные земли и принесли с собой новую веру, новые обычаи. И вместо обители властителя-громовержца, святого этих сел, расположенных вдоль берегов Шпрее, построили большое темное здание с толстыми стенами, высокими и узкими окнами. С тех пор в тени дуба отдыхали паломники, люди, вернувшиеся в лоно веры, эпилептики и просто нищие, приходящие искать защиты и помощи у служителей Иисуса. И вновь изменились времена, грянула Тридцатилетняя война, монахи исчезли, рыбаки стали мастеровыми, город быстро рос и процветал, став столицей Пруссии. И в течение ряда поколений дуб оказался в самой пуповине города.
Что можно сделать со старым темным зданием, в котором уже много лет ни одной живой души, толстые стены покрылись мхом, а крыша протекает? Долго размышляли и дискутировали отцы города, пока не решили превратить здание в женскую школу имени королевы Пруссии Луизы. С тех пор среди этих толстых стен учились отпрыски высшего общества и аристократических семей. Там их держали в строгости, удаляя от всего плохого, чтобы оставались они чистыми и наивными.
Узкая и высокая экседра окружает со всех сторон здание. На стенах в картинах рассказывается вся почтенная история Германии в образах великих личностей разных поколений – тянутся галереей короли и кайзеры, полководцы и министры, верой и правдой служившие Германии. Одни – бородатые, другие – усатые, и все отутюженные и увешанные регалиями, и у всех выражение лица, как будто они хотят чихнуть, но личная их честь и честь Германии, возложенная на них, заставляет их сдерживаться столько лет. Последний в этой шеренге – первый президент республики Фридрих Эберт. Из-за недостатка места на стене затиснули его в угол, рядом с дверью, на которой светятся, выписанные вензелем два ноля. Улыбка на его лице свидетельствует о великом смущении в связи с местом, в котором он оказался между высокопоставленных особ. Но, к чести школьного служки Рихарда Шульце, следует сказать, что он одинаково относился к графу и сыну сапожника, и каждое утро сметал пыль с картин королей и президента с большим уважением и педантичностью. Удостоившись чести расхаживать между великими германцами и взирать на сияние их лиц, он составил в своем воображении особый подход к этим особам, к этой «золотой династии». Выражение лица генерала внушало служке трепет, спина его резко выпрямлялась. Казалось, еще миг, он начнет высокомерно и четко печатать шаг и, отойдя в угол, начнет громко чихать, и высморкается с большим удовольствием. Но Рихард Шульце сдерживался и с любовью нес свои страдания, сужая один глаз, как привыкший с юности носить монокль в другом глазу, и разговаривая языком аристократов. И только один раз в день он опускался до речи простых людей – в полдень, когда ученицы расходились по домам, и в школу врывался батальон уборщиц, вооруженных метлами и щетками. В этот час между сими малыми он стоял, как неограниченный властитель. Облака пыли вставали нимбом над его челом, и тряпка в его руке, которой он проверял чистоту после их уборки, развивалась в сквозняке из открытых окон, как знамя войны. Он переходил от картины к картине и ораторствовал перед слушательницами:
