– Флора, говорю тебе, до всякой самой простой мысли. – Отто отпускает ей в высшей степени сердечную улыбку. – Проходя мимо тебя, я ловлю себя на вопросе: с какой быстротой может такой тупица, как твой муж, обернуться? Флора, я люблю видеть тебя сзади.
– За тебя, Отто, – поднимает рюмку красавчик Оскар.
– За тебя, Отто, – откликается весь трактир.
Портрет Гинденбурга на стене покачивается от взрывов смеха.
– Обратите внимание, обратите внимание! – шепчет горбун, и глаза его расширяются от страха. – Портрет президента трясется. Это знак больших беспорядков…
– Куда исчезла Флора, – удивляется Эгон. – Кто-то может мне объяснить?
– Бруно, а теперь поговорим по делу, – говорит Отто, явно делая над собой усилие в момент, когда Флора испарилась. В трактире воцаряется молчание.
– Мы не пришли сюда ради комплиментов твоей жене. Теперь говори, что хотела от тебя та уважаемая троица? Не стоит тебе накликать на себя беду, Бруно, – вопрос по делу – ответ по делу.
Два парня по сторонам вынимают руки из карманов и приближаются к стойке. Хозяин трактира вынимает трубку изо рта.
– Что вы на меня напали? Речь шла о деле, и больше ни о чем. Пришел господин Кнорке от имени нашей организации бойцов мировой войны. Они хотят снять у меня большой зал, который рядом с трактиром, для скромной вечеринки. Что в этом плохого? Организация эта не политическая, и в эти трудные день каждый ищет заработать еще немного грошей. Ну, что плохого можно в этом видеть?
– Хватит! Получили ответ! Убирайтесь! – Силач Пауле выходит из-за стойки, угрожающе становится рядом с Отто.
Саул замирает.
– А-а, – Отто бледнеет, – мы только и ждали твоего приказа. Нашел себе новую профессию, а, псина. Хочешь лаять вместе с ними, ура! Берегись, Пауле, дрессировщик собак.
Пауле сбрасывает куртку. Глаза его сверкают. Рот кривится. Трет кулаки. Друзья Отто становятся между ними. Эгон занимает позицию за спиной Отто, дружески кладет ему руки на плечи.
– Я же говорил вам, что беспорядки должны грянуть! – ноет горбун.
– Господи, спаси! – Визжит могильщик и делает большой глоток водки. – Дело движется к тому, что придется заказывать у священника христианское погребение.
Оскар тоже сбрасывает пальто. Он готов. Глаза его сверкают, как и его шевелюра.
– От чего все так возбудились? – пытается снизить напряжение могильщик. – Я знаком с организацией Кнорке. Встречал ее членов на кладбище, пришли похоронить товарища. Похороны были красивыми, И организация в порядке, поверьте мне. Все у них есть – и касса, и гимн, и председатель, и знамя. Оставьте их в покое.
– Они вне политики?! Весьма поощрительна твоя глупость – возрождать из мертвых.
Плотник Франц, сидящий за одним из столов, встает:
– Эти вне политики? Да они же верные церберы Гитлера. Желательно, чтобы ты устроил этим господам красивые похороны, а не красивое собрание. Вот это будут похороны. Весь пролетариат Берлина придет сказать свое надгробное слово.
– Сядь, Пауле, – советует Оскар. – В этом парламенте у тебя нет права голоса. Берлин – красный.
– Чего мне садиться? Встану и буду говорить! Пусть услышат голос истинного германского патриота, а не голоса людей Москвы.
– Хвала Германии! Хайль!
– Эй, сволочи, кто тут орет «Хайль»?
– Смотрите, кто защищает коммунизм, Сутенер, пасущий проституток. Хочешь основать у нас коммуны, Оскар? Коммуны шлюх? Неплохой бизнес.
– Что ты сказал, Пауле? – одним махом руки Оскар сметает со стойки ряд пустых стаканов, и они рассыпаются в осколки у ног Пауле.
– Езус и святая Мария, помилосердствуйте! Осколки – знак беспорядков! – резкий голос горбуна рассекает, как кинжал, напряженную атмосферу.
Крики со всех сторон, не разобрать, кто за, кто против. Не ясно вообще, о чем речь. Эльза с двумя подружками тотчас ворвалась в кабак, и все втроем начали визжать, как будто весь спор вспыхнул из-за них. Два парня, пришедшие с Отто, сдерживают Пауле и Оскара, скрежещущих зубами друг напротив друга и старающихся вырваться из вцепившихся в них со всех сторон рук.
– Пауле, вперед! Покажи им свою силу, тут у тебя много верных помощников.
– Ну-ка, попробуйте! Узнаете силу рабочего Берлина!
– Сволочи! Герои великие! Тупые головы! Берлин – красный!
– Красные герои! Постельные клопы! Что вы сделаете против чрезвычайного положения?
– Только здесь, в трактире, нагло открываете рты на Флору.
– Эй, вы, ослами были и ослами останетесь!
И поверх всех голос горбуна:
– Ой, ой, успокойтесь, люди! Вы что, не видите: портрет президента дрожит. Вы сошли с ума? Это же мятеж! Катастрофа!
Оскар сумел вырваться из железных объятий.
– Оскар! Оскар! – кричит перепуганный насмерть могильщик. – Оскар, помни, из гроба человек не восстанет.
– Эй, Пауле! – Оскар бросается к нему рывком хищного зверя. – Сейчас я проучу тебя за сутенера, пасущего проституток, за коммуну шлюх…
Внезапно гаснет свет. Рабочие стучат стульями, звенят разбивающиеся стаканы.
– Горе мне, – подвывает горбун, – пиво выплеснулось на меня! Дурной знак!
– Проклятые фашисты. Только в темноте можете совершать свои делишки.
– Почему погас свет? Кто-то может мне объяснить?
– Темно, как в могиле.
– Рабочие, будьте разумными.
– Свинья! – визжит Эльза. – Убери свои лапы!
– Сумасшедшие, – Флора зажигает свет. – Совсем потеряли рассудок? Воете в темноте, как младенцы, на которых напал страх. Эй, вы, там!
Флора обращается к Отто и двум его парням. – Мы же люди, все братья, найдем компромисс, Да пошел он ко всем чертям со своими товарищами и своей вечеринкой, господин Кнорке. Слишком дорого он мне обойдется. Еще в эту ночь мне все здесь разобьют.
– Катастрофа! Катастрофа! – всхлипывает горбун.
– Ах, падаль! Когда вы, наконец, поймете, в чем дело? – Отто стоит у стойки, Оскар сидит на столе, напротив. Могильщик сложил руки, как в молитве. Горбун Куно дрожит, как портрет президента на стене. Два парня, стоящие по сторонам Пауле, не сводят с него глаз. Он и не пытается сдвинуться с места. Две противоборствующие группы сошлись в трактире. Две партии. И снова напряженное молчание, повисло в воздухе. Только глаза сверкают, перебегая от лагеря к лагерю. Еще миг, и вспыхнет огонь.
– Сволочи! – обращается к ним Отто. – Сволочи, не понимаете, откуда это напряжение? Думаете, из-за Кнорке и его компании? Да, ни в коем случае! Но кто согласится с тем, чтобы в его дом впустили скрытого вора? Кто согласится, пропади он пропадом? Господа эти только и ждут часа, чтобы вновь забить в боевые барабаны, а вы будет пушечным мясом. Да, да, пропадите вы пропадом. Но не только из-за этой банды такое напряжение, борьба уже началась. – Отто переводит дыхание и продолжает. – Понимаете ли вы, глупые головы, что означает декрет о чрезвычайном положении? Денежные мешки, жирные магнаты хотят веревками вытащить Германию из болота. Зачем они нужны, я спрашиваю вас, эти веревки? Чтобы повязать наши руки. Господа, кто голосует за них? Кнорке и его секта, говорю я вам, они, и никто другой, пропади они пропадом! Но здесь, у нас, в сердце пролетарского Берлина, они не пройдут со своими грязными делами! Здесь – нет! Я говорю вам – нет!
– Ты это поддерживаешь? Но мы не дадим здесь ставить подножку прусскому офицерству!
– Берлин – красный!
– Отто, мы с тобой!
– Рот-фронт! – бушует трактир.
На столе стоит Оскар и дирижирует капеллой:
– Рот-фронт! Рот-фронт! Рот-фронт!
– Что за радость? – изумляется долговязый Эгон. – Кто-то может мне объяснить?
– Не задавай столько вопросов, дядя. Вставай и скандируй со всеми: Рот-фронт!
– Ну, Бруно, получил достойный ответ? Понял, что за неполитическая эта твоя организация? Бруно, вытащи, наконец, эту соску изо рта, и скажи во весь голос: да или нет.
– Да, – униженно и почти коленопреклоненно говорит Бруно.
– Слава Богу! Ну, и тяжелая у тебя голова, словно в младенчестве мамаша не пудрой пудрила тебя, а мазала дегтем.
Отто ищет своих сопровождающих. Они окружены большой группой рабочих и пьют с ними за единство и дружбу. Трактир все еще шумит. Отто направляется к выходу, с трудом волоча ноги.
– Отто! Отто! – Саул бежит за ним. Все время сидел в уголке, забыв обо всем, что вокруг, видя одного Отто и восхищаясь им.
– А, мальчик! Где ты был столько времени, Саул?
– У одного деда, в большой усадьбе в Восточной Пруссии.
– В Восточной Пруссии! У юнкеров?
– Юнкеры? Что это такое?
– Юнкер? Ну, это очень старый червяк-древоточец.
– Что это?
– Древоточец? Ну, понимаешь, сидят очень старые черви внутри дерева и точат здоровый ствол. И он – бревно такое – выдерживает это сотни лет, не ощущает и не знает, что ему делают, потому что, понимаешь, бревно есть бревно. Теперь понимаешь?
– Да, понимаю, но тот дед не был похож на червя-древоточца, он лишь откармливал гусей.
– Ах, мальчик, мальчик. Ты все еще ничего не понимаешь. Они ведь дело свое делают не на виду. Днем они умащают дерево своей жирной слюной, а ночью – точат.
