пожалуй, не смог бы. Разве человек может объяснить все свои желания!
Тогда, в детстве, я любил тишину. В концлагерях боялся ее. В тишине таилась опасность, в любой миг она могла взорваться выстрелом, злым гавканьем овчарок, ненавистной командой.
Здесь же, в Арденнах, тишина убаюкивает, я никак не могу привыкнуть к ней, она сковывает движения...
Поздно ночью прибыл крытый брезентом «даймлер».
Нас куда-то повезли.
Я спросил Крафта:
— Куда?
Он загадочно усмехнулся:
— На прием к одному графу.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Тобол катил на север мутные воды. На склонах холмов объедался молоденькой травкой проголодавшийся за зиму скот. Земля парила.
Надежда целый день простояла около сортировки и домой шла уставшая, а мыслями была в Сивачах, где сейчас, наверное, так же, как здесь, обильно парует земля над старинными скифскими курганами, над Чумацким шляхом, где и поныне из земли проступает соль. А дальше, до самых Попелаков ровная и гладкая, как ладонь, степь — раздолье жирного чернозема, по которому ползут за горизонт, будто жуки, тракторы. Бежит вдоль лесополосы полуторка, засевает поле песнями. Это едут на бахчу пропольщицы. Лица укрыты косынками — берегут от палящего солнца женскую красоту. Только поблескивают в улыбках глаза да зубы...
Ох, и хорошо было!.. Было...
Теперь там враг. Сколько времени уже прошло, а до их пор не верится в это. Надежда никак не может представить себе, что сейчас делается в родном селе. Возможно, сгорело оно, а может, стоит безлюдным в трагической тишине, как то селение под Курском. Страшно подумать.
Около правления ноги словно сами повернули к конторе. Надежде захотелось увидеть Цыганкова, перекинуться с ним каким-нибудь незначащим словом.
Цыганков был не один. Он сидел за столом, слегка наклонив голову, отчего мешочки под его глазами были особенно заметны, и вертел в руке старенькое пресс-папье. Перед ним расхаживал по комнате секретарь райкома Самохин, плечистый мужчина в военной форме, демобилизованный из армии после тяжелой контузии. Надежда уже была знакома с ним. Это Самохин напутствовал их с Усмановым перед поездкой на фронт.
— Тракторы будут без опоздания, — говорил Самохин рокочущим баском. Левая щека его время от времепи подергивалась, будто он подмаргивал. — А вот люди... Давай вместе думать, Иваныч.
— Да что тут придумаешь? — Цыганков начал старательно обдирать с пресс-папье грязную промокашку. — Трактор — не веялка.
— Я не вовремя, — произнесла Надежда. — Извините, зайду в другой раз.
— Надя? — Она заметила, что Цыганков и удивлен ее приходом, и обрадован. — Проходи, садись, я скоро освобожусь. Вы знакомы?
— Был такой случай, — улыбнулся Самохин. — Ну как, Надежда Егоровна, съездилось вам на фронт? Не страшно было?.. Карачаевцам рассказывали?.. Правильно. Пусть люди знают о зверствах фашистов, ненависть прибавляет силы... Но вернемся к нашему разговору. Неужели-таки нет выхода?
Надежда вспомнила, что доярка Валентина Усова хвалилась как-то, что окончила перед войной курсы трактористов. Есть еще Станислав, правда, он...
— Вот видишь! — обрадовался Самохин. — Плохо, товарищ председатель, знаете свои кадры.
— Славка безногий, — хмуро сказал Цыганков. — За руль не посадишь.
— А Усова?.. Да ты собери людей, поговори с ними. Укомплектуй хотя бы одну смену. Пойми, даю тебе тракторы всего на пять дней. За это время ты должен отсеяться. Через пять дней заберу.
— Не заберешь.
— Заберу.
— Кому хуже сделаешь? Цыганкову?
— На лошадях досеешь. У меня ведь целый район на шее.
— Так и лошадей же нет! На три упряжки... Да и те ребрами светят.
Самохин присел на стул, заложил пальцы за портупею.
— Устал ты, Андрей Иваныч. Отдохнуть бы тебе, да некогда. Давай не будем ссориться, как-никак мы с тобой фронтовики. Собери завтра коммунистов.
— Представь, что уже в сборе. На весь колхоз я один остался из коммунистов. Да еще дед Махтей в кандидатах ходит. Так что проводи среди нас с дедом разъяснительную работу.
— Дожились, — вздохнул Самохин.
— А что, военкомат тебя не спрашивает?
— Я недавно в районе. Да и не в этом сейчас дело. Коммунисты поголовно ушли из деревни на фронт, а кто станет на их место — вы не подумали. Вот что плохо.
— Мы. А вы?
— Ох, и колючий же ты, Цыганков! Пусть будет по-твоему — мы. Давай теперь вместе поправлять дело. Вот вы, Надежда Егоровна, почему не подаете заявление о приеме в партию?
— Я? — засмущалась Надежда. — Н-не знаю, как-то не думала...
— Ну, а все-таки? — секретарь смотрел на нее вопросительно, щека его перестала дергаться.
— Покойный муж, — Надежда покраснела, — бывало, говорил мне: «Мало у тебя, Надюша, политграмоты».
— Ну, это когда он вам говорил! — засмеялся Самохин и тут же оборвал смех. — Война научила всех политграмоте. И друзей, и врагов. Не стану скрывать, когда поручили вам поездку на фронт, я знакомился с вашей биографией. И о муже вашем знаю, и о сыне... А что, товарищ Цыганков, дадим Надежде Егоровне рекомендации в партию?..
Надежда испугалась:
— Вот так сразу?
— Я убежден: вы давно уже большевик, — улыбнулся Самохин. — По духу. А теперь оформим это документально. Подумайте и завтра скажете. Ладно?.. Вот и хорошо... А к тебе, Андрей Иваныч, у меня есть еще одно... гм‑м... деликатное дело. — Самохин извлек из кармана вчетверо сложенный исписанный лист бумаги, развернул, но читать не стал. — Жалоба поступила на тебя. Зерна́ на посевную не хватает, а ты раздаешь колхозникам. Это правда?
Надежда увидела, как побагровело лицо Цыганкова, в вечерних сумерках оно показалось ей черным.
— Брехливая правда.
— Не знаю такой.
Цыганков рывком поднялся и направился к двери.
— Пошли!
Самохин пожал плечами, потянулся за своей шинелью.
— Пойдемте, Надежда Егоровна, и вы с нами. А то еще поколотит меня.
Карачаевка лежала укутанная вечерним туманом. По улице брело стадо коров, из кузницы доносился звон молотка.
Цыганков постучал в двери мазанки.
— Здравствуй, Фрося. Зашли посмотреть, как живешь.
Напрасно было гадать, сколько хозяйке лет
