Он говорил безучастным, глухим голосом, словно читал чужой и чуждый ему текст:
— Я снова выехал на шоссе и поехал дальше, в Хайдхауз. Я остановил машину около вокзала и сел в подошедший поезд, направляющийся в Моосрайн, в надежде официально засвидетельствовать самоубийство Леонгарда. Я был уверен, что мне это удастся. До сих пор все шло как по маслу. Я полагал, что мне будет легко убедить и врача, и полицию: произошло самоубийство. Но я не подумал о Терезе. Я не предполагал также, что встречу в поезде эту девушку — Ингрид Буш.
Лицо Клауса Майнингена приняло страдальческое выражение. Что там с ней, после того как они расстались, после этой глупой ссоры? Он тяжело дышал:
— Все, что я рассказал, — истинная правда. Можете меня арестовать, если у вас есть такое намерение. Но я не убивал своего брата.
Комиссар протестующе поднял руки:
— Майнинген!
— Я не убивал Леонгарда, я не убивал Червонски! Я вообще никого не убивал. До сих пор я лгал, я умалчивал о том, что вам сегодня стало известно. Но это… это — все.
Он прямо глядел Хаузеру в глаза:
— Мой брат Леонгард кончил жизнь самоубийством. Я могу это доказать. Вы ошибаетесь. Здесь, в доме, вы обнаружили один труп — мертвого Леонгарда, и недолго думая решили: он кем-то убит. Ваша ошибка состоит в том, что Леонгард не жертва, а сам убийца.
— Я от вас утаил, — продолжал Клаус после паузы, — последнее письмо Леонгарда. Вот оно. — Клаус полез во внутренний карман и вынул из него аккуратно сложенный лист бумаги.
Доктор Шаллих, до сих пор продолжавший молча наблюдать всю сцену, уставился на Клауса, как на марсианина. Но и на этот раз не проронил ни слова.
— Я буду в кухне. Мне надо освежиться, — сказал Клаус и вышел из комнаты.
Хаузер хотел последовать за ним, но Шаллих жестом остановил его. Комиссар медленно расправил перед ним полученный от Клауса листок.
Адвокат углубился в чтение.
— Это его почерк, — подтвердил он.
Хаузер кивнул. Разумеется, надо будет это еще проверить, подумал он.
Они читали написанное черным по белому, четким, почти прямым почерком письмо Леонгарда.
«Принимая во внимание предшествующие обстоятельства и отдавая себе отчет во всем, что случилось, я, доктор, юрист, Леонгард Майнинген, сенат-президент Земельной палаты, считаю своим долгом заявить нижеследующее:
Сегодня мною в собственном доме в Моосрайне был убит человек. Его имя и фамилия — Григор Червонски.
Я знаю Григора Червонски со времени прошедшей войны. Я тогда в чине капитана находился на Украине. В ходе кампании против партизан по моему приказу были уничтожены мирные жители — все население деревни Бродское Село. Люди эти были, как это после стало известно, ни в чем не повинны. В деревне не было партизан, больше того — у жителей деревни не было никакой связи с партизанами. Проведенную по моему приказу акцию нельзя расценить иначе как военное преступление, а я, согласно действующему законодательству, являюсь, таким образом, военным преступником.
С тех пор меня постоянно мучили угрызения совести. Доведенный до крайности, я достал цианистый калий, но принять яд у меня не хватало силы воли. Я надеялся честной, самоотверженной работой искупить свою вину. Впрочем, это, наверное, был скорее способ самоутешения.
Я никак не ожидал снова встретить Григора Червонски. Я не догадывался, что он пересидел бойню в своей родной деревне, что он живет где-то за пределами нашей страны. Я не знал, что ему от меня нужно в настоящий момент. Привлечь меня к ответственности? Шантажировать, то есть получить плату за молчание? Он сказал, что пробудет в Германии недолго. Недавно он увидел в газетах мою фотографию. Он сказал, что прибыл, чтобы „побеседовать со старым знакомым“.
Я потерял самообладание. Я схватил кочергу, ударил его, и он навсегда умолк. Жить дальше с постоянным сознанием вины я больше не могу. Бог меня простит».
Внизу стояли дата и подпись: Леонгард Майнинген, без титулов, выведенная ясно, крупными буквами.
Клаус пошел на кухню, подниматься наверх в ванную ему не хотелось. Он отвернул кран и подставил голову под холодную струю. Вода пролилась на пол, затекла за воротник, намочила рубашку, галстук, пиджак. Он этого не замечал. Опомнившись, схватил полотенце и кое-как вытер голову.
Он сел за стол. На столе лежала записка: «Я уезжаю к сестре, о чем и ставлю Вас в известность. Тереза Пихлер, гостиница „У почтовой станции“, Сан-Лотар. Тироль».
Клаус механически положил записку в карман. Он расчесал мокрые волосы случайно попавшейся под руку расческой, потом нашел залежавшуюся, черствую булку и съел ее. Холодная вода ему помогла. Мысли прояснились, и на душе стало легче.
Он закурил и начал спокойно обдумывать все происшедшее. И вдруг как вспышка молнии вспыхнуло внезапное озарение. Он стукнул себя по лбу:
— Я скотина!
— Такой самокритики я от вас не ожидал, — В дверях стоял комиссар Хаузер.
— Вы меня напугали. Хочу сделать вам комплимент: каскад обвинений, которые вы мне предъявили, сбил меня с ног. Но, насколько я вас понял, у вас нет и не было никаких доказательств.
Комиссар покачал головой:
— У меня было более чем достаточно доказательств, что дело здесь нечисто. У меня были доказательства, что в этой истории вы играли двойную роль. Я знал, что вы о чем-то умалчиваете. Мне нужно было узнать — о чем. Я был активен. Вы — пассивны. Конечно, я блефовал, — в скат я играю неплохо.
— Вы выиграли, — кивнул Клаус. — И я сел в лужу. Теперь спрашиваю себя, зачем я вам все рассказал?
— Потому что вы должны были наконец освободиться от того, что вас мучило… Разве не так?
Клаус пристально посмотрел на комиссара:
— Да, вы правы. Какое-то облегчение я испытываю, хоть и сел в галошу. Смешно, но в глубине души я рад, что, наконец, сбросил этот груз.
С улицы донесся противный звук автомобильный сирены.
— Это государственный советник юстиции доктор Шаллих. Он очень спешит: ему нужно скорее возвратиться в Мюнхен. Со мной вместе. У нас там будет небольшое совещание. Ничего существенного. Чистая формальность.
— Что это значит?
— Это значит, что дело Майнингена закрыто.
— А что будет со мной?
Хаузер поморщился.
— Я что — должен вас арестовать? — иронизировал он. — Вы, конечно, этого заслуживаете. Но мы с советником юстиции решили отпустить вас на все четыре стороны.
Клаус недоумевал:
— Герр комиссар… — начал он.
— Лучше заткнитесь. Или скажите, зачем вы затеяли весь этот балаган. Чтобы помучить нас, полицейских, да?
Клаус покачал головой и вытянул новую сигарету из пачки. Он предложил сигарету и Хаузеру.
— Не надо, — сказал тот с обезоруживающей улыбкой. — Я трезвенник, вегетарианец, сторонник сыроедения.
— Верно. Я и забыл, что вы питаетесь одной редиской. — Клаус усмехнулся. Затем он снова начал ходить взад и вперед по комнате:
— Вы не можете себе представить, как мне было не по себе, когда я сюда пришел… Перед домом стоял серо-зеленый «форд-таунус». Я сразу понял: у брата кто-то есть. Но никто мне не открыл, когда я позвонил. Я влез в дом через открытое окно в кухне. Прошел в комнату, и — Боже мой, Хаузер! Я много повидал на своем веку, я готов был ко всему… Но — Леонгард! И этот мертвый незнакомец. Оба мертвые. И потом это признание, это последнее письмо Леонгарда. Это было хуже всего. Мой брат — военный преступник! Человек, которого большинство в нашей стране считают совестью нации, — всего только один из тех, кто несет на себе груз проклятого прошлого. Как бы вы поступили на моем месте?
Хаузер согласно кивал, но, казалось, все еще чем-то был недоволен:
— И это было единственной причиной всей затеянной вами суматохи?
— Конечно, нет. Это только видимая причина. На самом деле за всем этим кроется обыкновенный эгоизм. Мне хотелось во что бы то ни стало избежать скандала. Мне хотелось сохранить безупречную репутацию на телевидении, иначе лопнула бы вся моя карьера и я никогда бы не стал шоу-мастером или политическим обозревателем. «Брат военного преступника» — веселые шуточки! — Он поежился. — Если хотите, это тоже была своего рода жадность, даже больше, чем у Леонгарда. Ну да что было, то прошло.
С улицы снова донесся нетерпеливый сигнал автомобиля. Комиссар не обратил на него никакого внимания:
— Что значит «было и прошло»?
— Это значит, у меня больше нет никаких шансов. Еще никому не удавалось пробить лбом стену, честно вести свою игру. Скандала не избежать. Вы, как говорится, носите его в кармане.
— Вы имеете в виду признание вашего брата? Его забрал с собой советник юстиции.
— Ну, ясно. С собой — для вполне понятной цели.
— Да, само собой разумеется, для служебного пользования. — Хаузер улыбнулся. — Вы думаете, один судейский чиновник будет разоблачать другого? Нет. Ворон ворону очи не выклюет. Они крепко стоят друг за друга. Для них преступление вашего брата в одном ряду с преступлением мальчишек, разоряющих птичьи гнезда. Не волнуйтесь, Майнинген. Письмо вашего брата будет использовано только как документ, подтверждающий фактическую сторону дела. Дело закрыто. Доктор Шаллих мною проинструктирован: ваш брат кончил жизнь самоубийством, так как был безнадежно болен.
