– Прекрасная цель, – заметил Филип.
– Только… только ничего из этих надежд не осуществилось. Рэчел не придавала значения кровным узам. А они играют важную роль. В собственных детях есть нечто особенное, что позволяет вам без слов понимать и познавать их. С приемными детьми обычно такая связь не устанавливается. Вы не чувствуете инстинктом, что происходит у них в душе. Разумеется, вы оцениваете их по себе, по собственному опыту и переживаниям, но ваш опыт и ваши переживания почти никогда не совпадают с их мыслями и ощущениями.
– Полагаю, вы прекрасно уловили суть проблемы, – сказал Филип.
– Я предупреждал Рэчел, но, разумеется, она мне не поверила. Не захотела поверить. Слишком велико было у нее желание сделать их своими родными детьми.
– Тина всегда, на мой взгляд, была темной лошадкой. Кто был ее отец, вы не знаете?
– Кажется, какой-то моряк, по-моему, индус. – Лео нахмурился и сухо добавил: – Ее мать и сама не сказала бы точно.
– Неизвестно, как Тина поведет себя в той или иной ситуации, каковы ее мысли. Она неразговорчива. – Филип замолчал и вдруг неожиданно выпалил: – Вы не считаете, что она что-то знает, но умалчивает об этом по каким-то своим соображениям?
Рука Лео, перебиравшая бумаги, застыла в воздухе. Наступила непродолжительная пауза.
– С чего вы взяли, будто она что-то скрывает? – сказал он.
– Полноте, сэр, разве это не очевидно?
– Для меня нет.
– Быть может, она что-то знает, – настаивал Филип, – и умалчивает об этом, опасаясь навредить кому-то другому, вы не согласны со мной?
– Простите меня, но крайне неразумно слишком много размышлять над этим делом или даже говорить о нем.
– Это предостережение, сэр?
– Ни в коем случае. Я лишь нахожу, что ко всему этому делу нужно подходить с величайшей осторожностью.
– Хотите сказать, что следовало бы оставить это дело полиции, не так ли?
– Да, именно это я и хочу сказать. Пусть полиция исполняет свои обязанности, пусть она задает вопросы и докапывается до истины.
– А сами вы не хотите до нее докопаться?
– Быть может, я опасаюсь узнать нечто такое, о чем мне знать не хотелось бы.
Сжав кулаки, Филип возбужденно спросил:
– Возможно, вы знаете, кто это сделал. Знаете, сэр?
– Нет.
Краткость и категоричность ответа поразили Филипа.
– Нет, – резко повторил Лео, опуская руку на стол. Но он уже не был прежним Лео. Тот вечно углубленный в себя, не от мира сего человек, которого так хорошо знал Филип, внезапно перестал существовать. – Не знаю, кто сделал это! Слышите? Не знаю. Понятия не имею. И не… не хочу этого знать!
Глава 17
– А что вы здесь поделываете, моя радость? – спросил Филип.
В своем кресле он быстро катился по коридору. Хестер выглядывала из окна, опасно перегнувшись через подоконник. Она вздрогнула и обернулась.
– О, это вы! – воскликнула Хестер.
– Обозреваете Вселенную или помышляете о самоубийстве? – задал очередной вопрос Филип.
– С чего вы взяли? – Она высокомерно смотрела на него.
– Так мне показалось. Но будем откровенны, Хестер. Если вы обдумываете такой шаг, то из этого окошка не стоит прыгать. Оно не высоко от земли. Вы только представьте, как неприятно всего лишь сломать руку или ногу, когда жаждешь вечного успокоения.
– Мики обычно вылезал из этого окна и спускался вниз по магнолии. Этот свой способ покидать дом и проникать в него он хранил в тайне. Мама об этом ничего не знала.
– Родители многого не знают! На эту тему можно написать целую книгу. Но если вы задумали покончить с собой, Хестер, лучше просто спрыгнуть со смотровой площадки у беседки.
– Которая у реки над обрывом? Да, а внизу чертовски острые скалы!
– Беда в том, Хестер, что вы слишком мелодраматичны. Большинство людей удовлетворяется газовой плитой, всовывая голову в духовку, или приличной дозой снотворного.
– Я рада, что вы здесь! – неожиданно воскликнула Хестер. – Вы не прочь кое о чем побеседовать, а?
– Разумеется, делать мне сегодня нечего. Пойдемте ко мне и обстоятельно обо всем потолкуем. – Заметив ее нерешительность, Филип добавил: – Мэри внизу, она решила своими собственными ручками приготовить мне изысканную утреннюю бурду.
– Мэри многого не понимает, – сказала Хестер.
– Да, – согласился Филип. – Мэри ничего не понимает.
Филип покатился в коляске по коридору, Хестер шла рядом. Она раскрыла дверь. Он въехал в комнату, а Хестер последовала за ним.
– Но вы понятливый, – сказала она. – С чего бы?
– Знаете, наступает такое время, когда о многом приходится задумываться… Для меня оно наступило, когда со мной случилось несчастье и я понял, что на всю жизнь останусь калекой…
– Да, – сочувственно промолвила Хестер, – это, должно быть, ужасно. Вы ведь летчик? Летали?
– Над всем миром и очень высоко, словно чайный поднос, который забросили в небо, – улыбнулся Филип.
– Мне, право, неловко. Нет, в самом деле. Нужно думать, когда говоришь, и быть более деликатной.
– Слава богу, что вы этого не делаете. Но как бы то ни было, когда этот период отчаяния остается позади, привыкаешь ко всему. Это относится и к вам, Хестер, хотя в данный момент вы этого не понимаете. Но однажды вы поймете, если не совершите до этого страшной, непростительной глупости. Теперь к делу. Расскажите-ка мне, что вас тревожит. Полагаю, размолвка с вашим приятелем, весьма серьезным молодым доктором. Так?
– Это не размолвка. Это значительно хуже.
– Все будет хорошо.
– Нет, не будет. Никогда не будет.
– Вы так категоричны в своих суждениях. Все у вас черное или белое, не так ли, Хестер? Полутона отсутствуют.
– Ничего не могу поделать, я с детства такая. Думала, все у меня получится, хотелось, чтоб получилось, а выходило вверх тормашками. Хотела жить, как мне хочется, кем-то стать, обрести профессию, но ничего хорошего не получилось. Не везло мне. Часто подумывала о самоубийстве, уже с четырнадцати лет.
Филип с интересом наблюдал за ней. Потом произнес спокойным, деловым тоном:
– Многие юные создания в возрасте от четырнадцати до девятнадцати лет легко расстаются с жизнью. В этом возрасте часто теряется представление об истинной мере вещей. Школьники накладывают на себя руки из боязни не выдержать экзаменов, а девочки – из-за того, что мамаши не пускают их в кино с неподходящими кавалерами. В этот период все в жизни расцвечивается ярчайшими красками: радость и отчаяние, грусть и неожиданное счастье. Все явления и события оцениваются самым категорическим образом. А ваша беда, Хестер, в том, что такого категоричного человека, как вы, еще поискать надо.
– Мама всегда оказывалась права, – сказала Хестер, – а мне так хотелось быть самостоятельной. Вечно получалось, как она говорила, а я ошибалась. Мне часто приходилось признавать свою неправоту. А для меня невозможно было с этим смириться, просто невозможно! Вот и отважилась рискнуть, решила жить независимо. Захотелось понять, на что я способна, но ничего не получилось. Актрисой я не стала.
– Чепуха! – возразил Филип. – Думаю, дело было в том, что вы не смогли себя заставить подчиняться режиссеру и что уже тогда сказалась романтическая сторона вашего характера.
– К тому же я подумала, будто серьезно и по-настоящему полюбила. Бредни глупой девчонки! Влюбилась в пожилого актера, женатого, неудовлетворенного жизнью.
– Банальная ситуация, – заметил Филип, – он, без сомнения, ею воспользовался.
– Я думала, что у нас будет пылкая любовь. Вы надо мной смеетесь? – Она замолчала, пытливо уставившись на Филипа.
– Нет, не смеюсь, – спокойно ответил Филип. – Хорошо понимаю, какое дьявольски трудное испытание вы пережили.
– Страсти не получилось, – с горечью произнесла Хестер. – Все обернулось глупой, дешевой интрижкой. В его откровениях о жизни, жене не было ни одного правдивого слова. Я… я просто свалилась ему на голову. Я оказалась дурой, примитивной, дешевой дурой.
– Многое познается на собственном опыте. По всей видимости, вам он не повредил, но помог стать взрослым человеком. Урок пошел вам на пользу.
– Мама и тут вмешалась, – с горечью произнесла Хестер. – Приехала, все уладила, сказала, что, если я действительно мечтаю о сцене, следует поступить в театральную школу и серьезно заняться искусством. Но я к тому времени уже остыла, осознав, что артистки из меня не получится, и вернулась с мамой домой. Что еще оставалось делать?
– Сделать можно было многое. Но вы избрали самый простой путь.
– О да! – с жаром произнесла Хестер. – Как хорошо вы все понимаете! Я ужасно безвольная и чаще всего иду по пути наименьшего сопротивления. А если заартачусь, получается глупость и ерунда.
– Вам, наверное, не хватает уверенности, – успокаивающе произнес Филип.
– Может быть, потому, что я приемыш, – сказала Хестер. – До шестнадцати лет я этого не знала. Росла рядом с другими детьми, о которых знала, что они приемные, как-то раз спросила и… выяснила, что я тоже приемыш. Так тошно стало, словно в пустыне очутилась.
