— Вы к Симе? — спросила девчушка и наморщила гладкий лоб. Веснушки густились посреди ее лица и дальше редели, сходили на нет. Впечатление создавалось такое, будто озороватый малый походя шлепнул вострушке этой малярной кистью по носу и краска не смылась до сих пор. Бублик забыл на минуту, что ему задан вопрос и, очнувшись, помотал головой с таким видом, словно только что вынырнул из воды:
— А, да.
— Сима занят. Меня Настасьей звать. Вы посидите туточка, я сейчас стульчик вам подам.
— Благодарю покорно.
Настасья появилась из другой комнаты, волоча стул одной рукой, в другой она держала книжку в красной обложке. Бублик сел у стены, молодая хозяйка умостилась на диване, оправив юбку, и стала читать принесенную с собой книгу. Читала она недолго, оторвалась от страницы, исподлобья смущенно поглядела на Бублика:
— Вы извините, я не умею гостей занимать.
— Ничего. Вы супруга товарища Чемоданова?
Настасья покраснела и вытерла губы платочком.
— Нет. Я у него на складе практику прохожу. Учусь в техникуме.
— Ну, понятно…
— Полчаса осталось.
— Чего это, простите?
— Еще полчаса Сима играть будет — он с шести до восьми вечера играет. Людям нравится. А вам?
— В смысле?
— Нравится, как он играет?
— Да, он человек талантливый.
— Спасибо, — Настасья опять скраснела, клоня голову. — Он и на работе такой.
— Какой? — Бублик даже чуть привстал, скрипнув ботинками, исключительно ради обходительности и обольщения: эта девушка, статная и высокогрудая, ему нравилась, он подумал: «Дура, видать. Такой можно лапши на уши навешать».
— Вы, Настасьюшка, сказали, что он и на работе такой же?
— А, он и на работе талантливый: все помнит, и сотрудники его уважают, даже грузчики.
— Понятно. Вы, значит, не жена ему, простите за нескромный вопрос?
— Не, — девушка вздохнула горестно и пощипала юбку на коленях, длинные волосы льняного цвета загородили ее щеки. — Я ему говорю: женись на мне, а он не хочет — стесняется.
— Чего же это так — стесняется? — («Дура совсем или уж простая такая?»). Причем тут стеснение?
— Разница в возрасте: ему тридцать шесть, мне девятнадцать.
— Существенная разница, да. Но любовь — не картошка.
— В каком же это смысле?
— Любовь — не картошка, не выбросишь в окошко. В народе так говорят. — Акиму Никифоровичу Бублику нежданно стало до слез жалко себя, — «Меня бы такая любила! Так не полюбит — рылом не вышел!» — бесприютного, необогретого, заброшенного. Он и в самом деле чуть не заплакал и, спешно порывшись в карманах, достал платок, вытер глаза и крепко сожмурился.
— Так, Настасьюшка, в народе, значит, говорят. Да.
— Вы его давно знаете, товарищ?
— Кого это?
— Чемоданова?
— Не могу похвастаться основательным знакомством, понаслышке больше, кхе, понаслышке…
Говорили они громко, потому что с балкона по-прежнему лилась рекой музыка, слышны были также отдельные выкрики на улице. Потом кто-то близко произнес хриплым голосом:
— Все, ребятки! Благодарю за внимание. На сегодня хватит.
— Плясовую ба! Плясовую б, Сима!
Наступила тишина. По первости Бублик даже не заметил, что стало тихо, он все глубже вникал в переживания печального свойства — о том в основном, что его никто не любит и не жалеет. В комнату тем временем скорым шагом вошел мужчина, коренастый, в джинсовой курточке с металлическими желтыми пуговицами, которую успел надеть на балконе еще, и сел с маху на письменный стол в углу. Настасья кинулась на кухню и вынесла оттуда запотелую бутылку минеральной воды:
— Пей, Сима!
Чемоданов выпил стакан воды, тряхнул головой энергично, обеими руками огладил волосы на голове и, весело блестя зубами, спросил:
— Ну, как?
— Отлично! — сказал Аким Никифорович и опять привстал на стуле, скрипнул ботинками.
— А вы кто, извините?
— По делу к вам…
— И по какому делу вы ко мне? — Сима поглядел на Бублика пристально светлыми глазами. Лицо его возле носа тоже было слегка осыпано веснушками, и выглядел он совсем молодо. Нисколько не надо было удивляться тому, что по этому бравому кладовщику сохнут практикантки. Аким Никифорович с заискивающей поспешностью вынул из кармана записку дяди Гриши и подал ее хозяину в развернутом виде. Записка была прочитана внимательно и сурово, потом был задан странный вопрос:
— Ну и что?
— Я вас не понимаю?
— Я вас тоже.
Практикантка Настасья осторожным шагом удалилась на кухню, чтобы не присутствовать при мужском разговоре.
— Зачем вам понадобилась именно арабская стенка? — спросил Чемоданов и горестно вздохнул. Он сидел на столе вольно, побалтывая ногами, совсем как Боря Силкин, и поза заведующего несколько успокоила Бублика, придала ему смелости.
— Долго объяснять, товарищ Чемоданов. Да и не все ли вам равно?
— Оно конечно, как вас звать и величать-то? Оно, конечно, все равно, Аким Никифорович, да только в толк не возьму, как вы дядю Грищу охмурили? Стареет дядя Гриша, святая душа! Ради него только и отступлюсь от правил, где наша не пропадала! Считайте, вам крупно повезло, Аким Никифорович. Да.
В тот вечер, когда Аким Никифорович имел важную встречу с Чемодановым, он уснул дома, не дождавшись своей Шурочки, и не имел представления, когда она пришла с очередного девичника, собранного магазинными подругами. Такие девичники устраивались частенько по поводу и просто так — с устатку. Ушла Шурочка раным-рано, чтобы не слушать унылую лекцию благоверного своего о вреде пьянства и вообще легкой жизни. Бублика возмущал не столько сам образ жизни Шурочки и систематические ее выпивки (здоровья у этой бабы — на пятерых досталось), сколько то, что на вечеринки эти весьма интимного свойства последнее время не приглашали его. Он ревновал жену и завидовал тому шику, с каким устраивались питейные те сходки. Употреблялись там заморские вина и коньяки с несчетным количеством звезд, а уж о закуске и говорить нечего — все было как на дипломатических раутах самого ответственного ранга. Только что птичьего молока на стол не выставлялось. Раза два Аким Никифорович сподобился присутствовать на вечеринках, где Шурочке отводилась не самая первая, но и не самая последняя роль, а потом по неизвестной причине — что, кстати, тоже раздражало — последовало тихое отлучение. Чем он им не потрафил? Вроде бы никому худого слова не было сказано и шуму лишнего не производилось? Анекдоты он, правда, излагал не совсем потребного свойства, но так не он один излагал… Рылом, что ли, не вышел? Скорее всего, так и есть. Реальной выгоды от мелкого снабженца чуть, а ест и пьет он вполне даже нормально. Обида на Шурочку и ее компанию затаилась нешуточная, и Бублик рассчитывал когда-нибудь с этой кодлой расквитаться.
…И утром Аким Никифорович ощущал приподнятость духа от того, что труднейшая цель достигнута, и мало-помалу родилась песенка такого содержания: «Я помру со смеха, мне рыжий — не помеха». Имелся в виду, само собой, заместитель председателя Зорин, активно препятствующий покупке арабской стенки. И музыка к песенке приложилась сама собой — сперва маршевая, потом и растяжная, на манер колыбельной. Бублик пробовал сочинять дальше про то, как он обвел рыжего вокруг пальца, но дальше не получалось, лишь единственная строчка выплясывала в голове: «я помру со смеха…»
…Шурочки за прилавком не было, молоденькие продавщицы, заговорщицки улыбаясь, кивнули Акиму Никифоровичу в сторону тесной кладовой без окон, там жена и нашлась: она спала на тюках мануфактуры, а когда проснулась, долго и широко зевала. Под глазами у нее грязно расползлись пятна от крашеных ресниц, и губная помада была размазана до уха.
— Чего тебе? — спросила Шурочка и опять принялась зевать, подвывая тонко и скорбно. Она качалась, сидя на тюках, и морщилась.
— Голова болит, опять, значит, перебрала?
— Не твоя забота, чего приперся-то?
— Деньги нужны.
— Какие еще деньги? Много ты их в дом приносишь? Твоей получки на неделю не хватает.
— На мебель деньги нужны, на стенку, забыла, что ли?
При последних словах Шурочка зашевелилась, вынула из сумочки, спрятанной неподалеку, зеркальце и с быстротой, на которую способны лишь женщины, привела себя в относительный порядок. Вид у нее был, конечно, несвежий, но на люди она показаться вполне могла.
— Ну, слава богу, расшевелился! Когда привезешь?
— Оплачу чек в мебельном магазине и с чеком — на склад, оттуда и привезу. Часа через два, наверно.
— Я прибегу, — сказала Шурочка. — Девок из отдела приведу: пусть любуются.
— Приводи. И полагается с тебя.
— Ладно, сегодня заслужил. А у нас история вышла. Серкова помнишь?
Аким Никифорович никакого Серкова не помнил.
