Периодически мы бегали с Дементьевым в кабинет химии, всë больше пустеющий, пить водку. А потом снова — танцевать. Самое обидное, что я почти не была пьяной.
Самое обидное, что я действительно не была пьяна в стельку, когда он внезапно меня поцеловал. И это почувствовалось как та самая тошнота.
Я стояла возле парты, и у меня в руках был стаканчик, содержимое которого вылилось на пол, когда он внезапно наклонился ко мне. Это не было долго, но, возможно, в пьяном состоянии я немного по-другому оценивала время.
Дело было в том, что его губы оказались на моих, а язык точно также пытался попасть в мой рот.
— Ты что! — закричала я, в шоке смотря на него и оттолкнув его. Оказалось, что в кабинете мы были совершенно одни, что глаза у него мутно блестят, и я трясусь.
Я не… тогда я действительно не думала, что всë может прийти к этому. Я не воспринимала Дементьева как человека, который чего-то от меня хочет. Подкожно — да. Но я надеялась, что всë останется под моим контролем.
И всë из-под него выходило. А я не знала, что с этим делать. Как всегда.
— Тихо ты, тихо, — и снова потянулся ко мне. Тогда я ударила его по груди так, что он пошатнулся, и собиралась выйти из класса. Не вполне понимая, что происходит, но в той же лихорадке, в том же заторможенном ужасе. Как тогда.
Чувство тошноты накатывало. Я хотела сбежать.
— Блять, ты ахуела!
Но сбежать мне не удалось. Он схватил меня за руку — больно, сильно. Меня резанул его злой взгляд — взгляд неуравновешенного Дементьева, который под действием алкоголя, видимо, становился совсем неконтролируемым.
Он схватил две мои руки в одну свою, обездвижив, и прижал к себе, глядя мне в глаза. Мутно и бешено.
Я замерла.
Я ещë ничего не понимала, но ужас накатывал всë сильнее. Я смотрела на него и была в ужасе. Будто детский утренник превратился в резню, когда клоун достал бензопилу.
Так это ощущалось. Я смотрела на него детскими глазами и не понимала.
— Опять скажешь, что я воняю и что со мной не о чем разговаривать, вот так, нахуй? А сама, блять, вертела жопой!
Его грубый, громкий голос парализовал меня. Я хотела исчезнуть.
— Прости. Прости, прости, только отпусти, пожалуйста, пожалуйста, — я не узнавала свой голос, ставший вдруг тонким и дрожащим.
Я готова была попросить прощения за все, что угодно.
Я снова чувствовала себя уязвимой.
— Я тебя так выебу, что мало не покажется, блять, — его голос звучал животным, бешеным рыком у меня над ухом, а я никак не могла вдохнуть. — Шлюха, блять, ебучая.
Он задрал мою юбку, и это ввергло меня в такой страх, что я пнула его по голени. Он сматерился и снова назвал меня шлюхой. А я не понимала, почему я опять шлюха. Почему меня наказывают.
Как вдруг меня обдало холодом. Не понимая, что происходит и всë ещë не в состоянии дышать, я в полном шоке смотрела, как шатающийся Дементьев оказался взятый за шкирку в руках Александра Ильича.
— А я все думал, куда они уходят и почему все возвращаются бухие в стельку, — меня резанул его взгляд. Полный презрения. Я стояла в слезах и смотрела на него, не веря, что это происходит. Он держал его, не сопротивляющегося, за шкирку и смотрел на меня, оценивая, что со мной сталось. Глядя на мои заплаканные щëки, беспомощные глаза, задранную юбку. Почему его взгляд, скользящий по моему телу, не вызывал у меня такой паники и тошноты? Может, потому что он всегда был бесчувственным? Действительно оценивающим, а не раздевающим. Сухим. — Вали отсюда, Дементьев, с тобой ещë поговорим.
Он ушел, матерясь под нос и чуть не врезавшись в косяк двери.
Я бессильно села на парту, не веря, что всë закончилось. Что сердце снова приходит в норму. Что я могу дышать.
Что меня не линчуют.
Я обняла себя за плечи, пытаясь вдохнуть.
Тут был Александр Ильич. И меня тошнило от одного осознания, что я снова делаю это - привязываю его к себе, заставляю делать то, что он не хочет. Что он снова спасает меня, нерадивую.
Пусть он уйдёт. Пожалуйста. И я как-нибудь соберу себя, но не тогда, когда он внимательно смотрит на меня, когда я глотаю слёзы, не могу выдохнуть их, и они меня распирают, а он смотрит, смотрит, смотрит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Наверное, в этот момент всë было решено. В тот момент, когда я смотрела на него несчастно, а он — с сопротивлением, которое ломалось с прямой пропорциональностью. Чем дольше, тем быстрее. Это всегда ощущалось как борьба в нëм и сбой. Задавленная злость на ситуацию, которая резко проходила, стоило ему посмотреть на меня, и он долго искал еë остатки в себе. Не понимал, почему, почему. Самостоятельно выращивал, еще пытаясь сопротивляться.
Но: он все-таки подошел ко мне.
Всë-таки оказался в моëм пространстве, и это ощущалось как самый необходимый выдох перед поражением.
Я не могла этого вынести. Не потому что боялась. Не потому что он был мне противен.
Он смотрел с тем самым сопротивлением, с теми скрытыми лезвиями, словами, которые я почти что слышала: «Надо умнее быть, Юдина, глупая, блять, глупая… »
Я знала, что он собирался это сказать, но, оказавшись рядом, вдруг замолчал, будто перехотел. Забыл об этом.
У него поменялся взгляд. Он смотрел на моë лицо, спускаясь от глаз к припухшим губам, приподнимая за подбородок, осматривая опять же на предмет повреждений. Смотрел как будто видел впервые, и ему стало вдруг резко так интересно, будто перемкнуло провода. Будто ему действительно это надо. Неконтролируемый исследовательский интерес посмотреть на меня, будто вблизи я становилась совсем другой.
Все становилось другим — даже воздух. И он становился другим.
— Уйдите, пожалуйста, уйдите, — шептала я, закрывая глаза, пытаясь сдержать выкатывающиеся из них слëзы. Не получалось, и это было невыносимо.
И вот тут я увидела, что его перемкнуло.
Он взял моё запястье и увидел на них покраснения, которые постепенно наливались фиолетовым.
Из глаз, полных ядовитой ртути, исчезли мечи и лезвия, став бесполезными. Исчезло сопротивление, будто его ударило что-то более сильное.
Появилось что-то другое. Неисследованное.
Он смотрел, смотрел, смотрел, будто всё, что было до, стиралось; а я чувствовала себя всë более беспомощной.
— Почему? — только и спросил он, убирая руки и отходя чуть дальше.
— Вы… наверное, думаете, что… это не из-за вас. Я не специально, — я толком не могла выразить свою мысль и только задыхалась. Меня выставили напоказ. Меня обнажили.
И я всё равно хотела его ближе, потому что одной мне было слишком беззащитно. Дура.
— Я так не думаю, — только и сказал он, отводя взгляд в сторону будто бы панически.
Мне было настолько плохо, что я не думала. Я не знала, почему моë тело решило, что ему можно доверять. Почему оно решило сделать это.
Но я ткнулась лбом в его грудь и задышала.
Я не прикасалась к нему, и он не прикасался ко мне. Мы будто замерли. А потом я обняла его за шею, еле прикасаясь к воротнику его рубашки, будто зная, что ворую что-то, чего мне нельзя и мне сейчас за это отрубят руки. Но он не отрубил. Он протянул было руки — наверное, чтобы оттолкнуть меня, но прикоснулся к моим локтям, и… так и оставил их там. Еле касаясь меня с непонятной осторожностью, на которую вообще был не способен и которую не должен был отдавать мне.
Недообъятие, лишь на половину. Всегда недо.
— Хочешь уйти отсюда? — спросил он. В его голосе не было иронии. Я ни разу не слышала, чтобы он с кем-то так разговаривал. Наверное, всë по-другому ощущается, когда ты слышишь сердце человека и его дыхание. Я чувствовала его живым. Чувствовало его дыхание - такое живое, настоящее, враз делающее меня жадной.
Его будто коробило это и сбивало с колеи, это была дезориентация и лёгкая паника.
Будто я стала исключением из его компьютерной матрицы, и это было… странно. Ещë пока непонятно, но.
«Хочешь это недоспасение?»
И я кивнула.
========== О мотоциклах, искринках в глазах и моментах, которые меняют всё ==========
