— Нет, хочу пригласить тебя в кино. Идём сегодня, — это мой первый удар, и я внимательно наблюдаю за ней. Она ещё не поняла, но её это бесит. Её бешу я. Она поджимает губы.
— Ну, как скажешь, — его глаза горят интересом. Глаза Красильниковой горят злостью. Я перевожу на него смеющийся взгляд. И решаю сбросить вторую бомбу.
— Какой покладистый. А не надоело таскаться за мной, а? Поведай нам с Леной. Её тоже интересует этот вопрос, так ведь, Лен? — и медленно, нарочито неторопливо перевожу на неё взгляд, чтобы убедиться. Чтобы он был уже полон растерянности, смятения. Пока ещё лишь подозрения, но уже парализующего всё тело. Так ведь это чувствуется, да, Красильникова?
— Э-э, я в ваших бабских разборках не участвую, — Дементьев, мечась между нами недоумёнными глазами, поднимает руки в сдающемся жесте. Не совсем он тупой.
А дальше я уже не вполне понимала, что происходит, и просто сбрасывала эти бомбы вслепую, куда упадёт.
— Тебе и не нужно. Просто скажи: я ведь тварь, да? — я ухмыльнулась. — Тебе это нравится? Вот Лену бесит, а тебе нравится, не так ли? А мне нравятся твои голубые глаза. Лене тоже. О, эта глупышка с ума от них сходит! Ночами не спит, представляет, как ты её трахаешь — да, Лен? По секретику: она в тебя так влюблена, что плачет ночами.
На лице Дементьева: «Чё, блять?»
На лице Красильниковой ужас. Полнейший шок, который пытаешься скрыть. Пытаешься держать лицо, но ты обнажаешься, обнажаешься, теряя слои и маски, как лук.
И чтобы снять последний слой, я добиваю заговорщицким тоном:
— Мне Чимин на обложке дневничка сказал. Теперь Чимин рассказывает мне секреты Леночки. Хочешь тебе тоже расскажу, Саш?
— Пиздец, вы чё, ебнулись, девки?
И последняя маска срывается, о да. Она открывает рот, но из него не доносится ни звука. Глаза — влажные, обезумевшие, очумевшие. Она обводит ими спортзал, одноклассников, которые с интересом следили за этим разговором. Меня это не останавливало.
Но так меня и не позорили перед объектом любви, буквально прямо рассказывая о чувствах. Мне это не надо было — я сама кидала эти чувства в лицо.
Появился физрук вместе с нашей классухой (должно быть, какое-то важное объявление), но их остановил бешеный вскрик Красильниковой.
— Сука! Блять, какая же ты сука! — выкрикнула она, всхлипнула панически и убежала.
Одноклассники в смятении переговаривались, переглядывались.
Она убежала, и на моих губах появилась усмешка, но нервная, будто не настоящая. Меня тоже трясло. Но я уже перешла черту, и надо было идти до конца. Я совсем потеряла берега.
Я увидела её слабой, обнажённой и показала это гнилое кровавое мясо всем, но мне было мало. Я не насытилась. Я хотела добить её, разодрать зубами до конца.
По моим венам до сих пор струился жидкий огонь, и он сжёг не только весь мир, но и моё собственное сердце. Оно стало чёрным.
Я почувствовала взгляд Веры — шокированный, испуганный. «Это было слишком». Не узнающий. Ужаснувшийся. Я видела, как она хотела отойти назад, отбежать от меня, и что-то во мне тут же почувствовало это. Дичь.
Наверное, именно тогда в её голове возникли строчки стиха, который выиграет конкурс поэзии спустя много лет и даст ей статус поэтессы года.
Такое — бьющее поддых, настоящее, больное — всегда вырастает из наших собственных синяков, пулевых отверстий и ножевых ранений. Того, что раздвигает рёбра так, что потом они срастаются неправильно.
Огонь в её глазах взметнулся хвостом дракона
Я посмотрела на неё так, что ей сразу стало понятно: я сожгу даже её, если захочу. Для дракона нет своих и чужих.
Наверное, это был тот самый момент, который трещина, разлом, до и после.
— Что тут происходит? — тут же засуетилась классуха. — Юля? Почему Лена кричала?
— Она прочитала её дневник, — сказала одна из подруг Красильниковой. В её глазах тоже был шок. — И рассказала всем.
— Что? Юдина, это правда?
— Да, — я с вызовом посмотрела на неё, уже зная, что меня ждёт только осуждение. И поэтому терять мне было нечего. «И что?»
Она поглотила их всех,
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Растоптав храмы и расплавив иконы
Я чувствовала будто выжженную землю вокруг — и тяжёлый воздух будто после ядерного взрыва. Во мне не было страха, только этот огонь. Тяжёлое дыхание. И бешенство.
В этом мне было хорошо. В чём я всегда была хороша — так это в состоянии войны.
— Юдина! — с поражением воскликнула классуха. Ну да, отличница, медалистка, и тут такое. — Где Красильникова? Приведите её, будем разбираться в конфликте. Посмотрите, как она, кто-нибудь! Юдина, пойдёшь со мной. Продолжайте урок, Иван Палыч.
Я фыркнула, хотя мне хотелось засмеяться злобно и ядовито.
И пошла.
В этот момент Вера подбежала ко мне, надеясь, видимо, как-то поддержать, что-то хорошее сказать. Я видела, как метались её глаза, но она выбрала неправильную стратегию. Мне не нужна была поддержка. Мне нужно было только лезвие и мясо.
И я сбросила её руку, бешено сверкнув взглядом:
— Отъебись, Вер, пожалуйста.
Она замерла. Смотрела на меня так, будто не верила, что я могу так говорить с ней. Но во мне не было ни капли раскаяния. В тот момент мне было на неё наплевать. Грустная истина в том, что: всегда. Мне всегда было на неё наплевать.
Поцелуи, нежность, двое против всего мира — это всё, конечно, прекрасно, но правда в том, что я не держалась за неё так, как она за меня. Грустная истина в том, что я могла сожрать и её, если бы захотела.
И в тот момент по её взгляду, полному боли, я поняла — Вера, всегда чувствующая всегда слишком остро, Вера, которой всегда не хватало места в этом мире и которая искала его рядом со мной,
Вера осознала, что снова осталась одна.
Я провела эту черту сама, оставляя её за ней, и не жалела.
В отличие от меня, для которой одиночество было комфортным состоянием, Вера боялась его до распада атомов. До пустоты и крика. Я видела это её в глазах, полной паники и обречённости.
Наверное, это была первая из причин того, что всё случилось так, как случилось.
Отсчёт уже пошёл с этого момента — когда я шла вперёд, за классухой, абсолютно одна, с гордо выпрямленной спиной, оставляя Веру с пустым взглядом и сгорбленной фигуркой, которую она обнимала тонкими руками.
Я хотела оставить её одну, чтобы ей было больно. Мне хотелось сделать больно всему миру.
В этот момент Красильникова плакала в туалете, запершись от всего мира и потеряв доверие к нему навсегда. Для неё — побочной в этой истории, но главной в своей — это тоже стало самой трещиной и разломом, до и после. Долгие годы она будет ненавидеть себя так сильно, что потом в ней не останется ничего, кроме пустоты. И только тогда, когда она потеряет всё, она снова сможет наполниться до краёв. Возможно, мы даже встретимся, и она посмотрит на меня взглядом, полным величественного спокойствия и торжества. «Я тебя прощаю».
А вот я до сих пор не уверена, смогу ли я снова чем-то наполниться.
Но в тот момент я шла и внутренне избавлялась от всего, что делало мне больно.
И сбросила цепи,
Издав ликующий смех
*
А дальше были только долгие разбирательства. Классуха, Елена Викторовна, пыталась пробить мою броню, но я чувствовала, что она в замешательстве, поэтому на все её вопросы отвечала полным пофигизмом.
«Ты раскаиваешься? Зачем, Юдина?»
«Нет, не раскаиваюсь».
«Я звоню твоим родителям! Пусть они с тобой говорят!»
«Звоните».
«Тебя поставят на учёт!»
«Ставьте».
Красильникова отказалась приходить к классухе и продолжала, наверное, рыдать. Вызвали завуча по воспитательной работе Татьяну Борисовну — злобную тучную тётку, по взгляду которой я поняла, что она явно не прочь меня повоспитывать.
— Так-так, чё эт у нас, Елена Викторовна, такое? Чё творят?
— Отличница, на медаль идёт, в конференции участвует! И такое делает — издевается над одноклассницами! До истерики довела! Уж не знаю, чего они там не поделили…
