Сколько же там градусов, спрашивается? Сто? И я этим голову сушу! — ужасалась я, сидя на кухне и штопая на стакане носок. И тут в соседней комнате раздался грохот. Господи, что он там делает? — подумала я. Через секунду послышался жалобный вопль:
— Я чуть не убился!
— Ты упал?
— Нет. То есть да. Турник упал. А я на нем висел.
С недошитым носком в руках я бросилась в комнату. Родион сидел на полу, прислонившись к стене, и потирал левое колено.
— Как это ты?
— Зарядку делал…
Я сбегала в ванную за фастум-гелем, смазала Родиону коленку — ушиб оказался несильным — и помогла подняться. Вместе мы осмотрели рухнувшую стальную перекладину и дверные откосы. И выявили причину. Оказалось, с одной стороны узбеки ввинтили слишком слабый дюбель, вот конструкция и не выдержала восемьдесят пять кило человеческого веса.
— Накосорезили! Повесить не могли по-человечески! — разозлилась я. — А если бы их лепнинища ночью на голову свалилась?
Прихрамывая, Родион пошел в спальню одеваться. Он уже начинал опаздывать; а вот этого он терпеть не мог. Отреставрированный носок его тоже не очень обрадовал. Было понятно, что день не задался. Это означало, что вечером лучше куда-нибудь смыться.
Двадцать девятого декабря издательство в добровольно-принудительном порядке уселось праздновать Новый год. Косая испекла торт и выложила на нем крыжовинками “2000”. Я на эти циферки посмотрела и вообще ничего есть не смогла. Стала пить чай. Корольков специально выделил по случаю праздника денег, чтобы я взяла не обычный “Майский”, а юннань “Золотая обезьяна”. И чего ему эта обезьяна вдруг понадобилась, вон зеркало у ресепшена висит, смотрись хоть каждый день.
Фу! Ну и запах у напитка. Как в зоопарке! Я даже сначала подумала, что забыла чайник с вечера помыть и он изнутри заплесневел. Сделала вид, что отхлебнула, благо чашка непрозрачная.
— Как чай? — спрашивает Корольков. — Что скажешь?
— Истошно вкусный.
Экспериментатор чертов! Гурман селедочный! Держись, я тебе такое после праздников заварю!
— Ой, а что это мы без музыки сидим? — спохватилась Косая и включила “Русское радио”.
— Потанцуем? — пригласил меня Чипыжов.
Я вспыхнула. И не сдвинулась с места.
— Ну, как хочешь, у нас демократия, — сказал он и, слегка пританцовывая, направился к столику Владлены Узьминичны. Она уже выпила пару бокалов шампанского и в сотый раз рассказывала историю о том, как потеряла букву.
Когда выдавали паспорта, в их селе была еще одна женщина по имени Владлена Кузьминична, жена председателя колхоза, и вот представьте, председательша подкупала паспортистку, чтобы нашу Владлену записали без буквы “К” — мол, не расслышали, — а ей сказали, что все, бланков лишних нет. На “В” от Владлены они покуситься не могли, за это и сесть можно, а вот по батьке обрезали. Со временем Узьминична привыкла к своему новому отчеству и сама уже не хотела менять — она ведь была сирота, Кузьму ей в детдоме выдумали, что он ей, Кузьма, дурак деревенский, даже поговорки про него все глупые… А тут такая экзотика досталась.
— Тряхнем стариной, Узьминична, — зовет ее Чипыжов. — Запиши меня на кадриль.
Узьминична и рада, что с нее взять, кокетка. Главный график аккуратно, словно боясь поломать, крутит бабку влево и вправо — глаза ее горят из-под огромных ресниц, и она совершенно спокойно танцует все фигуры. Эх, понеслась душа в рай, еще и кавалера загонит.
Не загнала. Чипыжов остался цел и невредим и после пирушки подбросил меня до метро.
— Ты замужем? — поинтересовался он с самой беспечной интонацией, выруливая по темным проулкам на Садовую-Триумфальную.
Такого вопроса я ждала, поэтому ответ придумала заранее.
— Я очень прожорливая, — сказала я Чипыжову. — Очень. Как гусеница. Вы меня не прокормите.
В прошлой жизни Родион был Мойдодыром . Это несомненно. Малейшие беспорядок или грязь надолго выводили его из себя. Это был пунктик; Родион требовал, чтобы в доме было стерильно, как после автоклава. Он был беспощаден, неумолим, и это здорово поддерживало меня в тонусе; а я поддерживала чистоту в квартире.
Иногда уборка преподносила сюрпризы. Сегодня я получила целых два: приятный и не очень. Первым стал сложенный пополам тетрадный листочек с перечнем дел Родиона, обнаруженный в его комнате за батареей:
1. Вылечить зубы.
2. Трудовая книжка.
3. Загранпаспорт.
4. Зимние ботинки.
5. Ремонт.
6. Получить права.
7. Найти др. работу.
8. Развестись.
Пункт номер восемь обнадеживал. Я нежно сдула с бумажки пыль, положила ее на стол, придавив пресс-папье, и перешла к протиранию подоконника. Танцуя тряпкой между гераней и пеларгоний, я осознала вдруг, что громко напеваю марш из оперы “Любовь к трем апельсинам”.
Второй сюрприз поджидал в уборной: оттирая унитаз, испортила санитарным гелем платье. Я хотела всего лишь получше смочить им губку, но — кап-кап-кап! — дорожка мелких капель пересекла наискось подол, и ткань стала бледнеть прямо на глазах. Я заметила сразу, бросилась промывать пятна водой… Не помогло. Хлорка успела впитаться, и на плотной байке цвета черничного киселя остались белесые разводы.
Как жалко! Платье было простеньким, но я его любила. В расстроенных чувствах присела я на бортик ванны. Единственным человеком, кто мог чудесным образом спасти вещь от мусорной корзины, была Марина. В этом я не сомневалась. Но как? сделать вытачку? поставить заплатку? И тут я вспомнила, как она вышивает по ткани свои стихи. Мне нужна аппликация! Это должна быть какая-то надпись, подумалось мне. Озорная и остроумная. Возможно, даже хулиганская. И на другом языке, чтобы прочли только те, кто его понимает. Допустим, французский…
Из чего вырезать буквы, я уже знала: вчера любовалась на обрезки переливчатой фиолетовой материи от китайской кофты, которую Марина сшила дворничихе Марь Матвевне. Если сделать из них аппликацию, в пандан к черничному киселю будет неплохо.
Я взяла с журнального столика телефонную трубку, набрала номер…
— Сколько нужно ткани? — спросила Марина.
— Чтобы хватило написать по-французски что-нибудь типа “под платьем я голая”, — ответила я, и мы стали думать, как сказать покороче.
— Может быть, sous cette jupe je suis nue?
— Нет, проще застрелиться, чем столько букв вырезать и пришить.
— Можно и проще: je suis nue?
— “Я — голая?” Некуртуазно. Да и какая же я голая, когда я в платье.
— Идея, — воскликнула Марина. — Nue dessous! Коротко и ясно.
— “Голая под…”! Отлично! — сказала я. — Всего одиннадцать букв. Управлюсь за полчаса.
Единственный на все издательство ксерокс стоял в кабинете у Чипыжова, и он к нему никого не подпускал. Когда нашему отделу требовалось снять копии с документов, я бегала на другую сторону Садового кольца и отдавала их в копи-центр. У Королькова, судя по всему, имелся под это дело бюджет, который он время от времени пытался зажать, отксерив по тихой у Чипыжова, после того как тот уходил домой. Сегодня был как раз такой случай — день экономии. Корольков выдал мне стопку листов, довольно увесистую, и, убедившись на вахте, что Чипыжов ушел, заслал меня диверсантом по чипыжовский ксерокс.
Я стояла лицом к окну, когда дверь распахнулась и в комнату влетел запыхавшийся хозяин — оказалось, забыл на столе борсетку.
— Что ты тут делаешь?
Половину страниц, которые всучил Корольков, я отксерила, а вторую половину не успела.
— Вадим Петрович велел…
— Вон из моего кабинета! — рявкнул Чипыжов. — Сколько можно говорить! Мне Корольков картриджи не покупает! И нечего глазки строить, не поможет.
— Ухожу, ухожу.
— Ну я же просил! — не унимался Чипыжов. — Мы графику ксерим! Нам идеальный картридж нужен. Как вы не понимаете — идеальный!
— Хорошо, я передам Вадиму Петровичу.
— Вот и передай!
Повторять ему не пришлось.
Я сгребла в охапку теплые страницы и ретировалась. Мне же лучше. Время — половина седьмого, и какого дьявола я здесь торчу.
