Я ходила между рядами и один за другим отлепляла и прилепляла на место горчичники.
— Что-то ищете? Для Вадима Петровича? — узнала меня ассортимент-менеджер Танечка, она занималась сбором заказов и доукомплектацией.
— Думаю, что бы такое купить и перепродать. Сижу у Королькова на голодном пайке, — сказала я честно.
— Папюс, “Практическая магия”, — ответила Танечка не задумываясь. — Ну и всякое там про этих… электросенсов. Вон прямо посреди зала стеллажи. У нас это лучшие продажи. Беспроигрышные позиции, голодной точно не останетесь.
Танечка была права. Букинисты действительно брали книги по эзотерике. Я стала мотаться в Карачарово пять раз в неделю, и то лишь потому не семь, что в субботу и воскресенье склад не работал. “Центркнига” открывалась в восемь утра, а издательство “Март” начинало работу с десяти. Путь от склада до офиса занимал час двадцать минут, и если встать в полседьмого, то я без труда оборачивалась. Вечером того же дня электросенсы отправлялись на прилавки магазинов. Меня так взбодрило, что наконец-то смогу заработать, что я даже перестала бояться собак. Я была на подъеме. Не успевала закупить товар, как звонили приемщицы и требовали новые партии “Книги Перемен”, “Агни-Йоги”, “Гадания на Таро”, “Ауровидения” и “Звенящих кедров России”.
А потом я чуть не погорела, потому что нарвалась на подделку. Выяснилось это в букинистическом отделе магазина эзотерических товаров “Путь к себе”, особенно любимого мною по многим причинам: во-первых, он работал до девяти; во-вторых, принимал в любой день; и, в-третьих, находился в километре ходьбы от издательства “Март”.
Приемщица Лена была хоть и молода, но в эзотерической литературе секла хорошо.
— А это что вы даете? — спросила она, указывая на темно-зеленую обложку “Диагностики кармы”.
— Я вам их всегда приношу...
— Вы приносили Лазарева, — сказала Лена. — А это Лазорев, прошу заметить. Через “о”.
— Обложка та же самая… Я и не знала, что книги подделывают.
— Еще как! На прошлой неделе Анастасию нам приносили, про магию кедров которая пишет, так было Анаст о сия, и вместо духовного развития — сборник кулинарных рецептов на основе кедрового масла. А обложка один в один — ветки, шишки…
Мне было бы смешно, если бы не было так грустно. Анастосия, Лазорев… Вот уроды! Ботинки, мои новенькие непромокающие ботиночки отдалялись, я прямо увидела это физически, представив их уплывающими на льдине, все дальше и дальше от берега. Нет, допустить этого я никак не могла. И решилась прибегнуть к крайнему способу: я соврала.
— Знаете, я изучила этого Лазорева. Там не рецепты, там тоже про духовность. Даже еще понятнее. Со всей ответственностью заявляю: если человек прочтет эту книжку, ничего страшного с ним не случится. А один экземпляр я лично вам подарю.
— Ладно, давайте попробуем, — ответила приемщица.
В какой-то момент мне стало казаться, что людей вокруг вообще интересует только одна тема, одна-единственная, — изменение реальности. И ничего плохого по этому поводу сказать не могу. Мою-то реальность эти книги точно изменили: через двадцать шесть дней после открытия в себе таланта коробейника я пошла в ГУМ и купила две пары отличных ботинок: на лето и на зиму.
Окна в доме уже горели: тетя Валя ошиблась, автомат заменили за пару часов. Квартира встретила нас полной иллюминацией: я, оказывается, оставила тумблеры включенными. Родион разделся, аккуратно сложил шарф, перчатки и шапку, повесил на крючок пальто и, вымыв руки, по привычке пошел на кухню. Там он увидел в раковине эверест немытой посуды и! и! наорал на меня. Первый раз в жизни на меня повысил голос мужчина. За что — за невымытую в потемках посуду! Это было несправедливо. Кто там у нас за что боролся? Ну-ка напомните мне.
— Я не кухарка, чтобы работать при свече.
— Эти тарелки были в мойке еще вчера!
— Никогда больше на меня не кричи, — сказала я спокойно и вежливо, мысленно досчитав до трех и представив себя ледышкой в морозильнике. Вышло убедительно.
— Прости меня, пожалуйста, — опомнился Родион. — Терпеть не могу, когда дома бардак. Я один раз даже Сонькины и Машкины игрушки выкинул, потому что они их не убрали.
— Игрушки? Выкинул?
— Я их несколько раз предупреждал. Что соберу все, что на полу, и выброшу. А они все равно не слушали. В один прекрасный день поиграли, все расшвыряли и так и оставили и ушли гулять. Я прихожу — дома бардак. Тогда я сгреб, что на полу валялось, и отнес на помойку.
— Никогда бы не подумала, что ты такой жестокий.
Родион усмехнулся:
— Ну, самые любимые игрушки я, конечно, оставил. У Соньки был плюшевый кот, а у Машки — Почтальон Печкин. Я их просто спрятал подальше. А вот железную дорогу, кубики, куклы, конструктор…
— И как они отреагировали?
— Как, как. Ревели весь вечер. Тамара даже на помойку ходила, хотела обратно забрать, но там ничего уже не было. На следующий день мы, конечно, пошли в детский мир и опять все купили. И больше они уже никогда ничего не разбрасывали. Поиграли — убрали. Поиграли — убрали.
— А где вы тогда жили? Здесь, на Сходненской?
— Да, уже здесь…
— Пойду чайник поставлю.
У меня мелькнула догадка. Но вместо того, чтобы отправиться на кухню, я порылась в каптерке и вытащила за волосы Маринину куклу.
— Не ваша?
— Наша!!
Как чувствовала, что у этой куклы грустная история.
— Было ваше — стало наше. А как ее раньше звали?
— Не помню. Кажется, Аня. Откуда она у тебя?
— Гамаза нашла на помойке...
Спали мы под одним одеялом. Имея разные представления о жизни, разные вкусы — настолько, что даже хлеб последнее время ели каждый свой: Родион отрезает от французского багета, а я от обсыпного батона “Колос”, — мы все-таки сходились в том, что одеяло у мужчины и женщины должно быть общим. И оно примиряло, сближало, сплачивало нас — легкая пуховая стежка в белоснежном конверте пододеяльника.
Мы легли, как обычно, в начале второго. Родион нащупал на тумбочке пульт, включил на середине поздний фильм, но усталость взяла свое; не прошло и пяти минут, как он повернулся лицом к стене и тихо засопел. Я высвободила пульт, нажала на красную кнопку — моргнул экран, — потом погасила ночник, взбила подушку и долго лежала с открытыми глазами и думала о жизни.
Очнулась я оттого, что среди ночи, во сне, Родион злобно, с остервенением рванул на себя одеяло. Я услышала треск оборвавшихся ниток — и тут же оказалась совершенно голой. О, сколько всего было в этом рывке! Сколько ненависти, и раздражения, и превосходства, и силы. Воздух вошел колом в горло, застрял за грудиной. Мы и раньше, случалось, перетягивали друг у друга одеяло, но то была игра, веселая супружеская забава, всякий раз оканчивавшаяся объятиями… Этот жест значил совсем иное. Я почувствовала это всей кожей, я словно вдруг оказалась на людях без одежды, будто с моей души сорвали тонкую защитную пленку — и она осталась нагая под ледяным дождем. Nue dessous. И ей очень холодно. И очень больно. Я поняла: все, мне в этой постели делать нечего. Стоп. Почему это мне. Ему.
Утром, пока Родион еще спал, я сходила в сберкассу, оплатила коммунальные счета, сложила квитанции в ящик стола, написала записку, где кроме прочего сообщила, что быть жилеткой, вышитой слезами по Тамаре, в мои планы не входит никак, и стойким оловянным солдатиком тоже, тихо закрыла за собой дверь и уехала к бабушке в Белорадово . Первое время Родион мне снился, а потом перестал.
…Какое счастье, что я не поддалась тогда на уговоры и не испортила квартиру этой ужасной лепниной!
Полдень был хорош: солнечный, теплый, прозрачный… Я сидела на скамейке у белорадовского пруда и грызла шоколадные галеты. Пруд только что освободился ото льда, и вода отблескивала, как серебряная парча на изломах. Где-то на дне спали вечным сном младенцы. Над парчой летел малиновый звон, низко кружила стая грачей. Я услышала, как сзади, на набережной, остановилась машина, но не придала этому никакого значения — продолжала сидеть и глядеть на подвижную амальгаму пруда.
— Лера! Так нельзя!
Я обернулась: Леня!
— Уехала, никому ничего не сказала. Я из твоего этого… Эдика… Родика… всю душу вытряс, пока он раскололся, где тебя искать.
