– Лен, – скривился Дима, догадываясь, что она собирается делать. – Оставь, все само заживет.
Но она и слушать его не стала. Вынула какой-то бутылек и упаковку ваты, вскрыла последнюю и, вытащив оттуда кусочек, вместе с бутыльком подошла к Диме. Снова присела рядом и негромко вздохнула.
– Не сердись, – непонятно проговорила она и, очень быстро смочив вату жидкостью из пузырька, осторожно промокнула ей разбитую Димину губу.
Ее встревоженное лицо оказалось преступно близко от его лица.
– Ты раскрасила меня зеленкой? – заставил себя отвлечься от созерцания ее губ Дима. Кажется, они ничуть не изменились за те двенадцать лет, что он их не целовал. И он запросто продал бы душу дьяволу лишь за то, чтобы скостить этот срок до нескольких секунд.
Внутри закручивалось узлом бесполезное желание.
– Портишь мой геройский образ в Кирюхиных глазах.
Лена улыбнулась одними губами; взгляд ее был по-прежнему серьезен и сосредоточен.
– Это хлоргексидин, он бесцветный и не щиплется, – пояснила она, очевидно приняв всерьез его слова про зеленку. А Дима всего лишь хотел ее развеселить. – А Кирилл, уверена, гордится тобой независимо от образа. Я бы гордилась.
Он бросил на нее быстрый острый взгляд, но не позволил себе зацепиться за ее последнюю фразу.
– Ты все такая же сентиментальная мечтательница, Черемуха, – необидно усмехнулся он. – Хоть и пытаешься это скрыть.
Она пожала плечами и, снова смочив ватку, теперь приложила ее к Диминой брови. Он был уверен, что смысла в том уже никакого нет, но не стал озвучивать эту мысль. Он знал, что Ленке важно успокоить свою совесть, и не хотел отнимать у нее эту возможность. Она заслужила спокойствие. Которое самому ему не светило.
– А ты совсем другим стал, Димка, – сказала Лена и зачем-то подула ему на бровь, хотя действительно совсем не щипало. Он скрипнул зубами: то ли от новой ее близости, то ли от того, что стал в ее глазах «другим». Ну да, жизнь заставила повзрослеть, Лен. Хотя, возможно, это и не слишком очевидно. – У тебя сын, – продолжала между тем Черемуха, явно не замечая его смятения. – Я даже не думала, что у тебя может быть ребенок. Да еще такой взрослый. И что ты возьмешься вот так, без матери…
На ее лице появилось такое знакомое Диме восхищенное выражение из юности, что он на секунду сомлел, позволив себе эту короткую передышку. Однако следом мотнул головой, сбрасывая Ленкину руку, а после и вовсе встал. Лена смотрела на него удивленно и чуть настороженно.
– Его мать – Ксюшка Енакиева, – жестко проговорил он, не желая, чтобы Лена снова заблуждалась на его счет – пусть теперь и в лучшую сторону. Но он слишком долго огребал за свою ложь, больше не хотел. – Я переспал с ней сдури, когда понял, что ты уехала. Никаких отношений я с ней заводить не собирался, а она, очевидно, не собиралась воспитывать моего ребенка. Поэтому прямо на перроне, когда я вернулся из армии, сунула мне в руки Кирюху, а пока я сообразил, что произошло, она уже сидела в соседнем поезде и махала нам рукой. С тех пор ни я, ни Кирюха ее не видели. Надеюсь, так будет и впредь!
Он сжал кулаки, на пару секунд нырнув в то отчаяние, когда понял, что потерял свою Черемуху навсегда. Его выпустили из СИЗО аккурат к выпускному, и он, как последний кретин, первым делом рванул в школу, надеясь объяснить Ленке, как все было на самом деле, и заставить ее себе поверить. Все дни за решеткой только этой мыслью и грелся, вспоминая Черемухину самоотверженность и не сомневаясь, что Ленка к нему неравнодушна. Представлял и ее гнев, и ее слезы, и ее удивление, и ее прощающую улыбку – не представлял только рубанувших по живому слов бывшей классной:
– Они уехали, Корнилов. Всей семьей. Еще до экзаменов. Подозреваю, что ты сыграл в том не последнюю роль.
Дима захлебнулся в этой ненависти и собственной безвозвратной потере. Она обрушилась как-то сразу, выбив почву из-под ног, и он даже сейчас не мог вспомнить, откуда в этом беспросветном мальчишеском горе взялась Ксюшка. Она что-то бормотала о том, какой Корнилов сильный и смелый, а Дима представлял на ее месте свою Черемуху и именно ее любил – в первый и последний раз.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Енакиева? – как-то слишком тонко пискнула Лена, и Дима опомнился.
Придурок!
Это же Ксюшка выманила ее из школы, бросив на растерзание Жнецу, а после еще смотрела на унижение Черемухи и смеялась над ней! Никого хуже для ее замены нельзя было и представить!
И что теперь Ленка должна о нем думать?
– Да мне все равно было кто! – сорвался Дима, отчаянно не желая снова сделаться ее врагом. Потерять ее во второй раз, и снова по собственной глупости, он просто не мог. – Окажись на месте Ксюшки Салькова, я бы и ее трахнул! Или Жнеца бы добил, несмотря на то, что он из тюряги меня вытащил! Я ощущал себя последней мразью и двинулся бы, наверное, если бы не разрядился!
Слабак!
Ленка-то наверняка не искала утешения в чужих объятиях. Нашла в себе силы пережить его предательство, не ломая себя и не пускаясь во все тяжкие. И теперь имеет возможность уважать себя. В отличие от Дмитрия Корнилова.
Лена слушала его, опустив голову и от бессилия стискивая до боли руки. Кого угодно она могла бы представить матерью Кирилла, даже ту же Салькову – девочку-кавайщицу с лисьими ушами и хвостом поверх короткой пышной юбки – но только не Енакиеву, ставшую, по сути, причиной их с Димкой расставание. К ней Ленина ненависть так и не угасла.
А вот Корнилова, как оказалось, это не смутило.
– Ей не нужен был сын, – пробормотала она, чувствуя, как разрастается внутри боль, с которой одной ей не справиться. – Она собиралась стать моделью, и ребенок ей только мешал…
Лена сама не поняла, как всхлипнула. Но в следующую секунду Димка был уже возле нее, на корточках, и, поднимая ладонями ее голову, пытался заглянуть в глаза.
– Лена, Леночка!.. Ты чего? Ну было бы, на самом деле…
Господи, она никогда еще не слышала у Димки Корнилова такого голоса. Он до какой-то глубины лучился заботой и нежностью, и от этого Лену просто накрыло жалостью к себе. Кажется, целых двенадцать лет, с того самого проклятого дня, когда она решила, что Димка ее предал, она не позволяла себе так плакать, считая слезы данью его подлости и скрывая их за маской надменности. А сейчас разрыдалась от самой души, обхватив Димкину шею, уткнувшись ему в плечо и не обращая внимания ни на неудобство позы, ни на то, что эти самые двенадцать лет, возможно, исключали ее право на такие объятия и его утешение. В конце концов, своим побегом она весьма усложнила ему жизнь, добавив в нее СИЗО и незапланированного ребенка. И пусть, конечно, только сам Димка отвечал за свои поступки, не поверь Лена Жнечкову, не поддайся своим сомнениям, весь месяц их отношений твердящим, что Димка Корнилов не мог влюбиться в Ленку Черемных, – все могло быть совсем по-другому. И Кирилл был бы Лениным сыном, и никакая Енакиева не встала бы между ней и Димкой, и, быть может, в этом году они отмечали бы двенадцатую годовщину своей свадьбы, а не ненависти, и по всем этим потерям Лена сейчас убивалась, понимая, что выглядит глупо, но не в силах справиться с потерями и неправильным выбором. Зря, зря Димка на нее не злился, взваливая всю вину на себя. Она была виновата ничуть не меньше, и об этом тоже плакала, очищаясь, освобождая душу от прежней гадости, позволяя себе простить и снова открыться. Что, на самом деле, значил этот Димкин стародревний секс с Енакиевой, если он говорил о ней с таким пренебрежением? Что значил его спор, если даже спустя двенадцать лет он расплачивался за него со Жнечковым? Что значили все на свете обиды, если сейчас Димка обнимал, утешал, гладя по спине, пережидая Ленину бурю и ни словом не намекнув на то, что у него наверняка затекли ноги, и болит рука, и намокло плечо под этой дурацкой спецовкой – и кто только закупил для охраны подобные уродливые куртки?
– Ох, Димка!.. – выдохнула сразу все свои чувства она, а он только крепче сжал руки.
Словно из юности, когда Ленку однажды пристыдила за испортившиеся оценки классная, а она после плакала на Димином плече, проклиная все на свете контрольные и всех на свете учителей, которые замордовали бедных учеников, не давая вздохнуть. Дима что тогда, что сейчас не умел утешать, только понимал, что Ленке надо выплакаться, а потому упорно, но совершенно тщетно давил все разрастающееся желание просто впиться ей в губы, увлечь за собой в этот омут страсти и заставить забыть все свои горести и обиды.
