Жильцы дома имели немалый зуб на шумных любовников. Неизменной в своих симпатиях оставалась только слепоглухонемая мама. Сосед, неукоснительно битый Шашкиным за кражу водки и мелочи, искал случая отомстить ему, и опрометчивый Шашкин предоставил ему эту возможность.
В близости праздника служба командировала Варю на два дня в Архангельск. Шашкин провожал ее с трогательной заботой, вытирал слезы и махал платком. Кто бы мог предполагать, что в душе его тлел гнусный замысел? Варя уезжала счастливая и любящая, а вернулась быть несчастной и опозоренной. По приезде она застала дома алкоголика-соседа, который, захлебываясь пьяным красноречием, не скрывая своего ликования, рассказал, что в ее отсутствие Шашкин привел в гости однокурсника, молоденького «пацана». Они пили и веселились, а потом он, этот пацан, остался ночевать, и он ночевал не просто так, — подводил алкоголик к доминанте рассказа, — а они ночевали в попу.
Варя зло расхохоталась и посоветовала квартировладельцу закрыть пасть. Тот, обиженный недоверием, прошмыгал за ней в комнату, заполненную стеклотарой, и пришибленно встал в дверях.
— Варя, — сказал он, — они так стонали…
Странно, но иногда какая-то ничтожная подробность, названная рассказчиком, проявляет перед внутренним взором всю картину, допрежде риторически неясную. Варя вдруг так отчетливо представила, что это продавленное ложе, на котором они столько дрались, любили, пили и писались в пьяной коме, стало гнездышком для банального адюльтера, что силы покинули ее. Она только и смогла назвать алкоголика мудаком и уродом, выкинуть его, визжащего, вон и пинком закрыть дверь. Да и то, она сделала это как-то вяло. После она села и стала горевать.
Вечером как обычно пришел Шашкин с бутылкой, цветами и конфетами — классическим набором знаков военного ухаживанья. Варя сидела бледная, трезвая, под глазами у нее залегли тени. Последовало бурное объяснение. Бутылка была разбита, цветы и конфеты растоптаны, а сам Шашкин с силой, превосходящей кажущиеся Варины возможности, запихнут в лифт. Напоследок Варя с яростью захлопнула тяжелую решетчатую дверь лифта, не утруждая себя видеть, что Шашкин поместился в кабинку не полностью. Пальцы Шашкина хрустнули, сам он завыл, хлынула кровь. Увидев размозженную руку некогда любимого курсанта, Варя села на ступеньку и заплакала. Шашкин уехал, павши духом.
На следующий день алкоголик в слезах признался Варе, что он оклеветал бедного любовника, и униженно просил простить гадостность его лжи. Варя смотрела на его лицо и понимала, что в него лупили с левой руки (Шашкин был левшой).
Так, в полном основании для тоски, Варя прибыла на праздник Нового года.
Кроме нее пришли веселиться мои друзья Наташа Кораблева, Сережа Скорняков, Дима Бриллиантов, Петя Полянский — люди одинокие, подверженные депрессии и кишечным заболеваниям. У этих всегда всё не слава богу, так что радости они не прибавили. Все вроде шипели шампанским, вроде смеялись, но каждый боялся встретиться взглядом с другим. Слишком много было кому посетовать, и некому было пожалеть. «Мне изменил Арсений», — говорил взгляд Марины. «Мне изменил Шашкин», — говорил взгляд Варечки. «Мне никто не изменил, но я одинока, одинока, одинока!» — говорил взгляд Наташи Кораблевой, стареющейся девушки. «Мой муж хочет купить брату джинсы», — говорил взгляд Зухры.
Одна лишь Ободовская была, как видно, счастлива своим положением. Избегающая шумных сборищ, вообще изрядно охладевшая к старым друзьям, Луиза уехала с Илюшей в Нижний Новгород. Ободовская готовилась к этой поездке со всем тщанием. Она наворовала у компании «Эрик Свенсен», где работала вместе с Мариной, немалую сумму денег, дорисовывая на счетах за женевское такси — сначала нули сзади, затем единички спереди. (В бухгалтерии предположили, что машина заплутала в Альпах.) Луизочка рассчитывала потратить шалые деньги на джакузи, массаж и разговоры в дорогих барах новомодного отеля.
Глубокой ночью, когда всеобщая тоска была в зените, пришел пахнущий духами и вином Шашкин. Варя уединилась с ним в кухне. «Варя, но я же люблю тебя!» — восклицал он со всей силой страсти сильного, влюбленного и пьяного человека. Мы, притихшие в гостиной, слышали его слова. Варечка была непреклонна, Шашкин, вышел за дверь, где по старой привычке упал и заснул. Мы нашим тщедушно-филологическим мужским составом втянули его в коридор и оставили там — могучего, здорового — трезветь во сне к завтрашней поверке. Варя демонстративно улеглась на подушках в другой комнате, уложив под бок моего друга Диму Бриллиантова. Он обнял ее, и Варя, покуда Марина тянулась к выключателю, увидела его руку — худую, не ту руку. Сердце ее сжалось, и она уснула, зная, что завтрашнее утро не сулит ей нежданных радостей.
* * *
Так оно и случилось. Я встал раньше всех, разбуженный собственной тоской. Попинав Шашкина, я кое-как выставил его, пахнущего перегорелым вином и перегорелыми духами. Потом я налил стакан «Алиготе» и сел смотреть на бельевую веревку. Тихо стали сползаться прочие. Мой друг Дима Бриллиантов пришел, дрожа от утреннего похмелья, выкатилась Варя в неожиданном кураже — она умела смеяться даже в горе. Позднее всех пришла Марина. Она села подле Пети Полянского, художника, моего друга, который тоже казался ей похожим на брата Александра.
— Начинаем праздник «Продолжение Нового года»? — Повторил я подобранную где-то шутку.
— Я бы назвала его иначе, — сказала Варя, закидывая толстые розовые ножки на табуретку, — Я назвала бы его «Праздник ну и ну».
В самом деле, такого гнилого Нового года не припомнил бы никто из нашей компании.
— Ну что, — продолжила Варя, — теперь, Арсений, «Жавор o нка»?
«Жавор o нок» — была песня из моего кукольного спектакля, вертепа. Странно, но лучшее, что я сделал в жизни, относится не к педагогической или научной деятельности, а к актерской профессии. В свое время я за день соорудил вертепный ящик, одиннадцать кукол и сочинил пьесу. Покинутая царевичем Адольфом подружка поет там песню, полюбившуюся Варечке:
Жаворoнок, ой да в темном лесяОй, разбери горя мое.
Моя горя, горя всем известна,Ой, милый бросил он меня.
Мил уехал, ой да меня бросил,Ой, и сказал: Дуся прощай!
Прощай девка, ой да прощай красна,Ой, прощай, розочка моя…
Это довольно долгая песня с повторением запева и припева. Я пел с душой, внутренне отождествляясь и с покинутой и с покинувшим, к третьему куплету у меня спазмом схватило горло, но я выровнялся и допел песню до конца — по лицу у меня текли слезы, которые я не счел правильным скрывать. Мне хотелось, чтобы было видно мое зареванное лицо, чтобы все, кто знали, что я изменил Марине, поняли, что сделал я это не от нелюбви к ней, а оттого, что любил другую. Мне хотелось, чтобы все поняли, что я могу любить не той эрзац-любовью, которая была на виду, а настоящей, той, которую знали понаслышке из моих рассказов — слишком красноречивых, чтобы быть убедительными. Справившись с чувствами (и, я знаю, Ты осудишь меня, но мне хотелось, чтобы видели, как тяжело мне подавить их), я взглянул Марине в глаза. Она смотрела серьезным — не грустным, а сосредоточенным — взглядом, словно постигала открывшееся ей новое знание. Я думаю, что верно истолковал ее взгляд. «Ты любишь ее. Теперь я вижу это. Раньше я не могла поверить, что это правда. Что ж, значит, мне придется уступить».
— Как же хорошо, — сказал Петя Полянский, светло глядя добрыми, синими, безумными глазами, — Как же вы добры, хороши, как вы любите друг друга…
Он замолчал, погрузившись в обдумывание сказанного.
Входная дверь открылась и в дом вошла Ободовская. Она, прежде чем поздороваться, выпутала из кашне большой еврейский нос, сняла с жестких кудряшек итальянскую шапочку, вынулась из пальто полувоенного стиля и, в обычной своей манере разметав вещи по вешалке, вошла в кухню.
— Ободовская!.. — закричала Варя и замолкла, думая, как бы поприветствовать прибывшую. — А мы тут справляем праздник «Ну и ну». Все поссорились и расстаются.
Петя с недоумением посмотрел на Варю. Ему было привычно то, что в Марининой компании непонятно шутили.
— Ну, что же, Луиза, — обратилась Марина к подруге. — Как ваша поездка?
Ободовская присела на краешек табуретки, слегка потеснив Варины ноги.
— Я… — начала она было и замолчала.
Потом она вдохнула и сказала:
— Илюша со мной не поехал. Я была там… одна…
Все оторопело смотрели на Луизу, не понимая еще — смеяться или сострадать этой нечаянной параллели.
— Лу, — осторожно сказала Варя, — может быть, ты хочешь вина?
— Нет, — покачала головой Ободовская, — Я, пожалуй, пойду немного поплачу…
