На встрече Х.Д. Геншера и Э. Шеварднадзе в Бресте (11.06.1990) — боннский министр считает ее решающим этапом, даже прорывом к окончательным договоренностям, — было условлено не посвящать журналистов в содержание их диалога. Россия отличается тем, что там доверительность, или игра в секретики, доводилась и доводится до абсурда.
С содержанием бесед М. Горбачева с западными партнерами, с записями разговоров Э. Шеварднадзе, особенно один на один, «посторонних» не знакомили. Да и затруднительно было знакомить советское политическое руководство с сентенциями Э. Шеварднадзе, даже облагороженными и поднапруженными на бумаге, если он выступал не как делегат Советского Союза, а, по свидетельству и выражению Х.Д. Геншера, «заодно» с представителями стран НАТО. В посторонние попали почти все члены Политбюро, правительства, председатели комитетов парламента. Генеральный штаб вели на коротком поводке — в готовности отвечать на конкретные вопросы: сколько времени минимально нужно для вывода советских войск из ГДР и Польши, какая техническая помощь может понадобиться от германских властей, во что примерно обойдется содержание в Германии нашей военной группировки с учетом ее поэтапного сокращения и тому подобное. Председателя КГБ В. Крючкова и министра обороны Д. Язова держали, как называлось, «в курсе». Д. Язов по временам спрашивал мое мнение: чем все может закончиться? Что мог я ему сказать, если Международный отдел с некоторых пор, кроме газет и телетайпных лент, почти ничего не получал по германской теме.
На финишной прямой к Архызу, как перед высадкой союзников в Нормандии, ввели тотальное информационное эмбарго. Наиболее важные бумаги сновали по линии X. Тельчик — А. Черняев. Аппарат МИД тоже занесли в категорию нон грата. Ни Совет безопасности, ни президентский совет, ни другие совещательные, исполнительные или законодательные органы в выработке позиций не участвовали, проектов директив, если таковые вообще существовали, предварительно не рассматривали и не утверждали.
Здесь самое место для принципиально важного замечания. В воспоминаниях Г. Коля, Х.Д. Геншера, X. Тельчика, в многочисленных публикациях, увидевших свет в США, Англии, Франции, России, сквозит мысль, будто М. Горбачев и Э. Шеварднадзе были в советском руководстве белыми воронами, якобы только они выступали за объединение Германии и освобождение Центральной и Восточной Европы от «диктата Москвы». Остальные, если брать на веру утверждения мемуаристов и многих прочих, требовали сохранения статус-кво, в крайнем случае с наведением модных узоров по фасаду. Отсюда вывод, которым не перестают любоваться его сочинители: надо было торопить события, ловить момент удачи, ибо, повернись фортуна в 1990 году спиной к М. Горбачеву, все рухнуло бы и, возможно, лучший из шансов, выпавших на долю немцев и демократий, испарился бы еще быстрее, чем снизошел. Как капли дождя в раскаленной пустыне.
Да простится мне резкость, чушь это. Нравится сие или кого-то не устраивает, но на высшем и верхнем этажах политической власти в СССР оттенков было хоть отбавляй. Шаблоны психологической войны предписывали изображать советскую «номенклатуру» этакой безликой и немой массой с низменными рефлексами. Хотя даже Сталин не сумел поголовно деградировать моих соотечественников до состояния бойцовых псов, а уж куда как был целеустремлен, изощрен и жесток. Нёлюдей хватало с избытком. Они не перевелись и в перестройку. Но в каком царстве-государстве нёлюди не представлены? Вся разница, однако, в том, что на Западе они оттеняют достоинства систем, а на бывшем так называемом социалистическом Востоке олицетворяют их пороки.
Порой оттенки в позициях по конкретным вопросам внешней и оборонной, внутренней и экономической политики сгущались до отрицания линии М. Горбачева и выражения ему недоверия. На пленумах ЦК партии такое случалось. Б. Ельцин создал прецедент. У него нашлись последователи слева и справа. В кругу обиженных, допускаю, суждения могли становиться менее дифференцированными, особенно когда под горячительное стало недоставать закуски. И опять же все относительно: ниспровергатели советского времени не прошли бы в конкурсе экстремистов и в посудомои, что обслуживают президентские избирательные кампании, например, в США.
Дискуссии на высшем этаже отличались модератными тонами и, что касается Германии, деловым настроем. Открытие границы между германскими государствами и двумя частями Берлина (9.11.1989) придало проблеме единства совершенно новый ракурс. Неотвеченным оставалось, как объединять, и не больше.
Позиция М. Горбачева познала крутые метаморфозы. Он начинал убежденным заступником «законных прав и интересов народа, отдавшего 27 миллионов жизней для разгрома фашизма». Это, скользя под уклон, М. Горбачев превратился в «реальполитика». Вплоть до встречи с Дж. Бушем в мае — июне 1990 года он выражал сомнения и, может быть, даже сомневался в обоснованности оценок Э. Шеварднадзе. Какие-то колебания в его поведении давали себя знать и во второй половине июня.
Следовательно, мы не вступили бы в противоречие с объективными фактами, отметив, что «демократ» М. Горбачев на протяжении первой половины 1990 года стоял ближе к «консерваторам», чем к «либералу» Э. Шеварднадзе. «Консерваторы» не требовали дискриминации Германии, но настаивали на недискриминации СССР. Они не ставили целью ущемление равноправия немцев, но не были согласны, чтобы к советским правам прилагался другой размер. «Консерваторы» не стремились поместить немцев в «неполноценное», с точки зрения безопасности, пространство, но не считали приемлемой модель, делавшей неполноценной безопасность Советского Союза. Они не находили обоснованной концепцию, что развитие обогнало почти все прежние урегулирования, участником которых являлся СССР, и что распространяться на объединенную Германию должны только договоренности, достигнутые между ФРГ и западными демократиями. «Консерваторы» полагали объединение Германии возможным, причем объединение, вписывающееся без каких-либо «но» в координаты общеевропейского процесса и стимулирующее этот процесс, и напоминали, что идея создания качественно нового мирного порядка в Европе в свое время не была чужда политике ФРГ.
Отстаивание интересов Советского Союза не тянуло на отметку выше «консерватизма». Предположим, М. Горбачев не уступил бы нажиму Дж. Буша и уговорам Г. Коля, поставил на место Э. Шеварднадзе и не дал согласия на включение всей Германии в НАТО или настоял на неразмещении на ее территории ядерного оружия. Значило бы это, что он против объединения, что отказывает немцам в самоопределении, что хочет двигаться вперед, черпая из прошлого, как выразился президент США?
Заявка на продолжение политики консервативно-либеральной коалиции ФРГ восхвалялась как эталон демократизма и забота о безопасности всей Европы. Следует ли и постфактум понимать позицию правительства ФРГ так, что задача продления века НАТО как гаранта безопасности части европейских стран ставилась выше восстановления национального единства немцев, что дилемма формулировалась бескомпромиссно: либо все немцы маршируют в военную организацию Североатлантического союза, либо раскол, с отнесением ответственности за него на... СССР? Предварительные условия объединения Германии, выдвигавшиеся США, Францией и прямее других Англией, — членство в НАТО, размещение на немецкой земле ядерного оружия, дальнейшее размещение в Германии американских и британских войск[24], — было естественным проявлением не консерватизма, а «общности интересов» и солидарности. Итак, не важно — что, главное — кто.
Мне приходилось писать и говорить, что Г. Коль и Х.Д. Геншер действовали мастерски и, со своих позиций, логично, фиксируя уступки М. Горбачева и Э. Шеварднадзе, делая советских партнеров все более зависимыми от благорасположения «доброжелателей» за бугром. Наверное, они извлекли из запутанной и необычной ситуации максимум плюсов и козырей, больше, чем прогнозировали наедине с собой в самых смелых прикидках. Когда дело обстоит так, сам собой возникает вопрос: во что обошелся этот успех другой стороне?
Не уверен, что можно назвать везением наглухо закрытую дверь к информации о контактах М. Горбачева и Э. Шеварднадзе с правительством ФРГ, перед которой я оказался по возвращении из Вашингтона. Стал бы я портить бумагу и писать свое последнее послание М. Горбачеву по германской проблеме, загляни хоть на минуту на кухню, где готовились блюда и приправы к Архызу? Не знаю. Может быть, так и написал бы, как написал. Что получилось, судите сами, заглянув в приложение 19 и оснастившись мерками лета 1990 года, когда что-то можно было сделать иначе, не обязательно хуже.
