Демократию невозможно купить, обрести в кредит или взять напрокат. Демократия из вторых рук и с чужого плеча вообще недостойна называться демократией, что не означает отрицания поучительных фактов. Коль скоро, однако, под демократией подразумевается господство народа в своей собственной стране, не обойтись без создания предпосылок для того, чтобы он осознал себя народом, готовым к самовыражению. Не должно ни отпугивать, ни останавливать, что на каждом перекрестке и за каждым углом подстерегают гирлянды предостерегающих и запрещающих дорожных знаков. Разрешается все, кроме... По каталогу изъятий, собственно, и можно судить, на какой стадии развития пребывает общество, насколько содержательны или пустопорожни блуждающие в нем политические понятия, короче — с кем и с чем мы имеем дело.
Это совсем не маловажно, если учесть, что лингвистические заимствования нигде не внедрились так широко, как в политике и правоведении. Слова, термины, категории кочуют из конституции в конституцию, из программы в программу, из речи в речь. Скоро отпадет потребность в языковых альтернатах международных конвенций и договоров. Они как братья-близнецы.
Наступательных союзов никто не заключает. Все сплошь оборонительные. Официально считаются вымершими «дипломатия канонерок», колониализм, гонка вооружений. Никаких агрессий, единственно — «политика силы». Прочь интервенции, только «дружеское участие». После Второй мировой войны контрагенты занимались исключительно «довооружением», установлением «паритета», закрытием «окон уязвимости» и лишь изредка срывались на эскалации. Самые убойные системы именовались «тело господне», «страж мира», «пионер». Это не шибко преуспевшие по части фантазии немцы разводили «леопардов».
Ныне никто не заносит себя в противники свободы, равноправия народов и демократии. С исчезновением последних очагов апартеида как будто утратила актуальность расистская зараза. На подъеме, правда, фундаментализм разнообразных пошибов с такими отвратительными спутниками, как фанатизм, транснационально организованная преступность, терроризм. Они изрядно портят настроение, но планетарную погоду не определяют.
Если все за добрососедство, за гармонию интересов, за свободы и человечность, то где же по сию пору таится искуситель, что заставляет держаться за «парабеллум», за приоритет мировоззрения над здравым смыслом, за деление равного не неравные части? Сколько поваров, столько вкусов, — и прекрасно, иначе одной звездочки на все рестораны было бы предостаточно. Политические повара, однако, не менее изощренны в переменах блюд, хотя и не всегда этим бравируют. Разве что повара, претендующие на шефский колпак.
В тридцатые — сороковые годы советская пропаганда пела осанну «сталинской демократии», всех затмившей в солнечной системе. Слава Богу, Н. Хрущев осмелился обрить диктатора как матерого преступника. Но не отсиживается ли в непроглядных закоулках «ежовая» демократия, вот вопрос? «Крестовый поход» Р. Рейгана призван был умножить ряды почитателей американской демократии как непререкаемого эталона для землян. Большинство осталось при мнении, что не всякий Белый купол есть святилище и что не каждый облет вокруг статуи Свободы должен заканчиваться обращением в другую веру.
Идеология и политика есть вещи в себе: им правила логики и разума не указ. Но рынок со всеми его атрибутами... Он вроде бы не должен быть предметом полярно помеченных толкований? Было бы все гладко и славно подрессорено, экономические различия между Западом и Востоком не познали бы, наверное, такой контрастности.
Пока рынок делали родовым признаком системы, неотъемлемой и даже профилирующей чертой демократии (по принципу — «без экономической свободы нет свободы личности»), пробным камнем в диспутах о возможности или невозможности преодоления раскола мира, критикам административно-командных порядков в Советском Союзе было непросто высовываться. Сторонясь трескучих фраз, эксперты напирали на то, что поддерживавшийся в стране режим мобилизационной готовности, который требовал доведения до крайних степеней централизованного планирования, подыгрывал натовской линии на «обескровливание СССР», не давал ему всерьез заняться устранением экономических диспропорций, расшиванием социальных тупиков и прочего. Но когда в ответ слышалось: противник потому и метит в наше плановое начало, что хотел бы лишить Советский Союз главного козыря в навязанной ему конфронтации, — то желания спорить с перспективой ненароком очутиться в сообщниках атлантических стратегов не прибавлялось.
Выручали художественные образы или сверхделовые аргументы, отталкивавшиеся от официально признанной концепции целостности мира. Лично я так и продолжал, как начал в бытность послом в Бонне, доказывать, что современные технологии неотделимы от современного менеджмента, менеджмент, в свою очередь, предполагает недопотопный маркетинг, причем не только на международном, но и на внутреннем рынке. Особо заскорузлые, типа М. Суслова, или удельные князья, восседавшие по внешнеторговым лавкам, да ультрабдительные, что пасли нас от рассвета до заката, позаботились о том, чтобы коэффициент полезного действия от моей настойчивости не превышал и доли процента. Уже при М. Горбачеве мне не удалось пробить нескольких реальных проектов, обещавших, по взвешенным расчетам, приличную экономическую отдачу и утверждение новых для СССР, более эффективных моделей хозяйствования.
Несколькими страницами выше написано, что демократию невозможно купить или взять взаймы. А как с рынком? Если на нем все покупается и продается, то и сам рынок прихватить ничего не стоит. Примерно так рассуждали реформаторы, путавшие рынок с базаром. Еще одной грубейшей ошибкой М. Горбачева и наследовавших ему было поверье, что стоит присягнуть свободе купли-продажи, и рынок сам реализует себя. Почти мгновенно, как если бы речь шла об обмене — зуб за зуб, око за око.
Советский президент позволил заморочить себе голову «программой 500 дней», чтобы затем дурь сия отправилась мутить воду по всей стране. Первый российский президент в силу решительности характера благословил Е. Гайдара на «программу из 8 пунктов», которые обещали в один присест сделать россиян «свободнорыночными» хозяевами и хозяйчиками. В арабской сказке семейную проблему уладили за тысячу и одну ночь. В нашей, русской, финал будет писаться за чертой второго тысячелетия и, похоже, не теми, кто сказку начинал.
Это в лучшем случае. Если перестать исповедовать поутру одни идеи и под вечер другие, то на оздоровление советской экономики и ее приобщение к социально ориентированному рынку могло бы достать жизни одного поколения. Видимо, понятно, что обездвиживанию и ломке старого должно предшествовать создание всеохватывающих правовой и организационной инфраструктур нового способа хозяйствования. Иначе не избежать тяжелейших экономических, социальных, моральных потерь. Рынок, с его кажущейся стихией, зиждется на строгом порядке. Отсутствие последнего тут же замещается анархией с ее необузданным разрушительным потенциалом.
При целеустремленной и напряженной работе парламента в 500 дней можно было бы овладеть главными из правовых и, наверное, организационных высот социального рынка. Особенно если не штурмовать всем миром пик Коммунизма, что на Памире, или «пик свободного рыночного хозяйства», которого на планете Земля не зарегистрировано и по поводу которого, что касается Марса, ясности нет. Первопроходство — занятие лестное. Двигаясь проторенными дорогами, политики рискуют не оставить следа в истории. А так хочется прослыть незаурядным! Вот и получается, что вместо следования законам писаным принимаются править и жить по наитию.
Умный финансист изрек: железное правило банковского дела — ваши дела не будут лучше, чем дела ваших клиентов. Применительно к сферам политическим, социальным, экономическим это могло бы звучать примерно так: дела правителей не должны складываться благоприятней, чем дела зависимых от них граждан. Сути не меняет, что связь явлений в политике проявляет себя часто опосредствованно и растяжимей во времени.
Перестройкой давался шанс к осознанию каждым самого себя, своего места в прошлом, роли в настоящем, назначения в будущем. Гласность была призвана оказать этому великому делу неоценимую помощь, и она могла бы сделать это, твердо держась выверенных фактов и не предаваясь эмоциям или сведению счетов. Конечно, шанс превращается в реальность не ожиданием дела и не обещанием дел, но единственно через их совершение. И не просто совершение. Если не знать, что чему должно предшествовать и за чем следовать, проку не быть. Оглядываясь на последние десять — двенадцать лет и сопоставляя сказанное с содеянным, не перестаешь поражаться склонности политиков к алогичным действиям и поступкам. Как будто все или без малого все намеренно делалось шиворот-навыворот.
