— Я всего лишь заинтригован вашими мотивами, — подчеркнул я.
— Как и должно быть.
— В любом случае напоминаю, что я связан эксклюзивным контрактом на следующие пять лет с Барридо и Эскобильясом. На днях я удостоился весьма показательного визита с их стороны в компании с довольно расторопным адвокатом. Но, полагаю, это не важно, поскольку пять лет — очень долгий срок, а временем я как раз располагаю в наименьшей степени, и это единственное, в чем я твердо уверен.
— Не беспокойтесь по поводу адвокатов. Мои не в пример расторопнее, чем те, кого наняли эти прыщи. Мои адвокаты не проигрывают дел. Предоставьте мне разобраться с юридическими проблемами и тяжбой.
Увидев, как он улыбнулся, промолвив эти слова, я подумал, что мне лучше никогда не встречаться с юридическими консультантами издательства «Люмьер».
— Охотно верю. Таким образом, остается открытым только один вопрос. Каковы условия по существу?
— Невозможно объяснить это в двух словах, поэтому лучше, если я буду говорить без обиняков.
— Сделайте одолжение.
Корелли наклонился вперед, впившись в меня взглядом.
— Мартин, я хочу, чтобы вы создали для меня религию.
Сначала я решил, что ослышался.
— Что?
Корелли продолжал сверлить меня взглядом бездонных глаз.
— Я сказал, что хочу, чтобы вы создали для меня религию.
Я долго смотрел на него, не произнося ни звука.
— Вы смеетесь надо мной?
Корелли покачал головой, смакуя вино с видимым удовольствием.
— Я хочу, чтобы вы употребили весь свой талант и на год всем существом, душой и телом, предались работе над самой грандиозной историей из тех, что выходили из-под вашего пера: над религией.
Я мог только рассмеяться, ничего иного мне попросту не оставалось.
— Вы совершенный безумец. В этом и состоит ваше предложение? Вы хотите, чтобы я написал такую книгу?
Корелли серьезно кивнул.
— Вы выбрали не того писателя. Я ничего не знаю о религии.
— Из-за этого не волнуйтесь. Я знаю. Мне нужен не теолог. Мне нужен рассказчик. Известно ли вам, что такое религия, любезнейший Мартин?
— Смутно припоминаю Господа Нашего.
— Красивая, складно сложенная песнь. Но оставим поэзию. Религия, в сущности, это некий нравственный кодекс, оформленный в виде легенд, мифов или любого другого литературного произведения, с тем чтобы закрепить систему верований, ценностей и этических норм, регулирующих жизнедеятельность культуры или общества.
— Аминь, — подал голос я.
— Как во всякой литературе или символическом послании, степень воздействия произведения на умы и чувства зависит от формы, а не от содержания, — продолжал Корелли.
— Вы пытаетесь сказать, что любая доктрина суть прежде всего сказка.
— Все сказка, Мартин. То, во что мы верим, о чем знаем, помним, и даже то, о чем мы мечтаем. Все есть сказка, повествование, последовательность событий и персонажей, которые передают эмоциональную составляющую. Акт веры — это акт приятия, приятие истории, рассказанной нам. Мы можем признать истиной только то, что может быть облечено в форму рассказа. Не говорите мне, что вам это не приходило в голову.
— Нет.
— Неужели вы не испытываете искушения сочинить историю, во имя которой люди будут готовы жить и умирать, во имя которой они найдут в себе силы убить и быть убитыми, пожертвовать собой, принять муки и отдать душу? Существует ли больший вызов и соблазн для человека вашего призвания, чем создать историю настолько великолепную, что она выйдет за рамки вымысла, превратившись в откровение истины?
Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга.
— Думаю, вы знаете, каков мой ответ, — сказал я наконец.
Корелли улыбнулся.
— Я знаю. А вот вы, как мне кажется, пока еще не знаете.
— Спасибо за приятное общество, сеньор Корелли. А также за вино и беседу. Весьма провокационную. Тому, на кого вы положили глаз, надо держать ухо востро. Я желаю вам найти своего автора и чтобы пасквиль удался на славу.
Я встал и собрался уходить.
— Вас где-то ждут, Мартин?
Я не ответил, но остановился.
— Вас не сжигает ярость при мысли, что вы могли бы иметь так много, чтобы жить в благополучии и достатке, ни в чем себе не отказывая? — бросил Корелли мне в спину. — Вас не охватывает ярость, когда все это вырывают у вас из рук?
Я медленно повернулся.
— Что значит один год работы перед лицом возможности осуществить все, что душа пожелает? Что такое год работы в сравнении с обещанием долгой жизни среди изобилия?
«Ничего, — помимо воли ответил я про себя. — Ничего».
— И это все, что вы можете пообещать?
— Назначьте свою цену. Вы хотели бы поджечь весь мир и сгореть с ним? Давайте сделаем это вместе. Вы устанавливаете цену. Я готов дать вам то, чего вы больше всего хотите.
— Я не знаю, чего я хочу больше всего.
— А я думаю, знаете.
Издатель усмехнулся и подмигнул мне. Он поднялся и шагнул к бюро, на котором стояла лампа. Открыв верхний ящик, он извлек пергаментный конверт и протянул его мне. Я не взял. Он положил конверт на стол, разделявший нас, и вновь сел, не сказав ни слова. Конверт был открыт, позволяя догадываться о содержимом: пачки банкнот по сто франков. Целое состояние.
— Вы держите столько денег в ящике и оставляете дверь незапертой? — Я не скрыл удивления.
— Можете пересчитать. Если сумма покажется вам недостаточной, назовите желаемую цифру. Я уже говорил, что не собираюсь с вами торговаться.
Я довольно долго смотрел на эту груду денег и наконец покачал головой. Я их по крайней мере один раз увидел. Они были настоящими. Соблазнительное предложение, игра на моем тщеславии, проливавшие бальзам на душу в момент глубочайшего несчастья и отчаяния, — все это мне не приснилось.
— Я не могу их взять, — сказал я.
— Считаете, что это грязные деньги?
— Все деньги грязные. Будь они чистыми, никто бы к ним не стремился. Но дело совсем не в этом.
— То есть?
— Я не могу их взять, поскольку не могу принять ваше предложение. Не мог бы, даже если бы хотел.
Корелли обдумал мой ответ.
— Позвольте узнать почему?
— Потому что я умираю, сеньор Корелли. Потому что мне осталось жить считанные недели, а может, и дни. Потому что мне больше нечего предложить.
Корелли опустил глаза и погрузился в продолжительное молчание. Я слышал, как ветер стучался в окна и кружил вокруг дома.
— И не говорите, что вы этого не знали, — добавил я.
— Я чувствовал.
Корелли сидел в кресле, не глядя на меня.
— На свете есть другие писатели, которые охотно напишут для вас такую книгу, сеньор Корелли. И я благодарен вам за предложение. Намного больше, чем вам кажется. Спокойной ночи.
Я направился к выходу.
— Допустим, я мог бы помочь вам победить болезнь, — сказал он.
Я замер посреди коридора и обернулся. Корелли стоял в двух шагах от меня и смотрел в упор. Мне показалось, что он стал выше ростом, чем был, когда я встретил его в коридоре этим вечером, и его глаза сделались больше и темнее. Я мог увидеть собственное отражение в его зрачках, уменьшавшееся по мере того, как они расширялись.
— Вас пугает мой вид, друг мой Мартин?
Я проглотил слюну.
— Да, — признался я.
— Прошу вас, вернитесь в гостиную и сядьте. Позвольте, я еще кое-что вам объясню. Что вы потеряете?
— Наверное, ничего.
Он мягко коснулся моей руки. У него были длинные бледные пальцы.
— Вам нечего бояться меня, Мартин. Я ваш друг.
Его прикосновение внушило ощущение покоя. Я позволил вновь увести себя в гостиную и послушно сел, точно ребенок, ожидающий, что скажет взрослый человек. Корелли опустился на колени рядом с креслом и посмотрел мне в глаза. Взяв меня за руку, он крепко сжал ее.
— Вы хотите жить?
Я хотел ответить, но не нашел слов. Я почувствовал, как у меня судорогой сжало горло, а глаза наполняются слезами. До сего момента я не отдавал себе отчета, как страстно жаждал по-прежнему дышать, открывать глаза каждое утро и выходить на улицу, чтобы ступать по камням мостовой и видеть небо. Но больше всего мне хотелось сохранить память.
Я кивнул.
— Я помогу вам, друг мой Мартин. И прошу только, чтобы вы доверились мне. Примите мое предложение. Позвольте помочь вам. Позвольте дать то, чего вы желаете больше всего на свете. Я обещаю это.
Я снова кивнул:
— Я согласен.
Корелли улыбнулся и, наклонившись, поцеловал в щеку. Его губы были холоднее льда.
— Вы и я, друг мой, вместе способны совершать великие дела. Вот увидите, — прошептал он.
Он одолжил мне платок вытереть слезы. Я сделал это, не чувствуя ни тени смущения от того, что плакал на глазах у чужого человека. Такого со мной не случалось с тех пор, как умер отец.
— Вы измучены, Мартин. Оставайтесь ночевать. В этом доме хватает комнат. Уверяю вас, что завтра вы почувствуете себя намного лучше и сможете судить о вещах более здраво.
