Взглянув на будильник, я вскакиваю и бегу к телефону.
— Привет! — кричу я в трубку, и услышав шепот Наташи, охаю и сам начинаю шипеть. — Что, детей разбудил?
— Детей-то как раз не разбудил, — с трудом отвечает Наташа.
Она, видимо, еще в постели, лежит с разбросанными по подушке волосами, с заметными мешками под глазами, которые в первые годы нашего брака так возбуждали меня по утрам, ее же переполняло раздражение.
Мне становится не по себе. Я чувствую себя бесконечно виноватым, как после необязательной измены, ведь я и в самом деле изменил. Можно ли считать измену бывшей жене изменой — этот вопрос меня беспокоит куда больше, чем мысль о том, что Никита сейчас пошикивает на моих детей. Ни бессильной злобы, ни даже ревности к нему я не испытываю и почему-то убежден, что не обижаются на него и Андрейка с Лерой. «Мама спит» — этого заклинания Никиты, думаю я, достаточно, чтобы дети притихли. Что-то говорит мне о том, что взамен они получают приличную компенсацию, а что в воскресное утро может быть лучше просмотра мультфильмов в одной пижаме?
Со мной возможности выспаться в воскресенье у Наташи не возникало. Я убегал рано утром и говорил, что на работу. На самом деле я колесил по городу и даже получал удовольствие от бесплатного проезда по служебному удостоверению и, главное, от отсутствия необходимости включать детям мультфильмы и поминутно напоминать им о неизбежности утреннего туалета. Я сбегал от семьи и был по настоящему счастлив.
— Я как раз насчет детей, — откашлявшись, говорю я в трубку. — В общем, у меня разрешилось на работе, я могу забрать их пораньше. Если к одиннадцати приеду, нормально будет? Не поздно?
— Я только проснулась, — говорит Наташа и ее голос густее. Я представляю, как она садится на кровать и убирает волосы со лба. — Может, перезвонишь?
— Уже двадцать минут десятого, — говорю я, хотя будильник показывает на восемь минут раньше. — Пока доеду, будет как раз.
— Ладно, — берет себя в руки Наташа. — Пойду готовить им завтрак.
Положив трубку, я смотрю на смятую постель, но вины перед Наташей больше не чувствую. Наоборот, мне кажется, что я готов отдать себя целиком детям и нахожу это логичным последствием ночи, в которой мне отдалась женщина. Как не кажется мне теперь странным то, что секс в подпитии не вызывает утреннего похмелья.
При этом, даже оказавшись во «Флибустьере», я первым делом вспомнил о своем зароке, и даже спасительное дыхание кондиционера не подвигло меня на окончательное решение напиться. Я застыл в дверях, глядя на застывшего за барной стойкой Кости, который и отрезал пути к отступлению, молча поставив передо мной стопку. Мы пожали друг другу руки, и мне даже показалось, что он готов был меня обнять.
— «Кампари», пожалуйста, — услышал я слева от себя и обернулся.
Это была она. Садясь на стул — а даже для длинноногих девушек высокие барные табуретки становятся настоящим испытанием, — она коротко улыбнулась и бросила взгляд в мою стопку, куда Костя уверенно направил водочную струю.
— Возьмите «Кампари», — сказала мне девушка.
— Спасибо, — удивился я. — Я здесь пью только водку. В крайнем случае, коньяк, — вспомнил я про Марию.
— Что, и в такую жару? — кивнула девушка в сторону окна.
Затененные стекла смазывали апокалиптичность происходящего за окном. Отсюда, из бара, вид пожиравших друг друга туч скорее дарил надежду на прохладу, чем грозил ненастьем.
Девушка мне сразу не понравилась, я не испытал к ней и доли признательности за то, что впервые в жизни понял, что это такое — сразу понравиться девушке. Ноги у нее были длинные и худые — это было видно даже в джинсах и вовсе не благодаря дыркам на коленях. Бордовая футболка без рисунка оголяла пирсинг в пупке, поэтому, решил я, она и надела такую короткую футболку. Точно не поручусь, но все же допускаю, что блеск в ее пупке и разбудил во мне мужчину. А как долго я упрашивал Наташу продырявить пупок!
— Бред, — бросала жена и поворачивалась ко мне спиной.
Это было в те еще счастливые времена, когда в постели нас объединяло нечто большее, чем шесть часов сна. Да и не спали мы тогда шесть часов. Меня легко хватало до трех ночи и чем дальше у нас доходило дело, тем уверенней я входил в роль хозяина положения. Наташин отказ от пирсинга был одним из первых звонков: вскоре ее «нет» стало скорее правилом, чем исключением, и нам уже было невыносимо смотреть друг другу в лицо, не говоря уже о более интимном общении.
Блеск в пупке — как, оказывается, нужно мало, чтобы почувствовать себя человеком, а заодно — преодолеть неприязнь к новой знакомой.
— Сергей, — протянул я ей руку.
— Аглая, — сказала она.
— Как? — переспросил я. — Серьезно, что ли?
— Можно Глаша.
— Лучше Аглая, — мотнул головой я. — Это за мой счет, — сказал я бармену, налившему ей «Кампари».
— Одним не отделаешься, — улыбнулась она и взяла бокал двумя руками.
— Тебе стоит только сказать, — сказал я, чувствуя головокружение от того, как быстро мы перешли на «ты». — Мартини? Ликер? Коктейль?
— Право определять, как меня называть, стоит дороже.
— Вот оно что, — рассмеялся я. — Может, хотя бы сядем за столик?
Мы пересели за столик, показавшийся мне самым освещенным. Когда же редкие лучи снова скрылись за тучами, оказалось, что я усадил Аглаю на то самое место, где до нее уже сидела Мария. Я не искал в этом никакой символики и совершенно не волновался: мне хотелось поскорее избавиться от физиологического груза, свалившегося на меня так же неожиданно, как стопки бумаг из распахнутых дверей архивного шкафа. Мне не давала покоя мысль, что с Аглаей у меня получится то, о чем я не решался даже просить Наташу, и не сводил с нее глаз. Мой взгляд она выдержала, а ее ответ был более чем достойным: она смотрела мне в глаза, чуть наклонив голову, и по рисунку ее губ нельзя было с уверенность сказать, что означает ее улыбка, теплоту или иронию. Да и можно ли было назвать улыбкой чуть приподнятый уголок рта?
Когда ей принесли еще «Кампари», она посмотрела в окно, и мне ее профиль и заметная горбинка на носу. Аглая обладала более чем скромными губами, а ее грудь Наташа могла принять за личное оскорбление. После ее полнокровного богатства позариться на скромные Глашины груди можно было только из очень назойливого желания досадить бывшей супруге.
Я и не думал о мести и, может быть, был неправ. Все, о чем я мог думать тогда — это маленькие груди Аглаи, тонкие губы Аглаи и маленькие камушек в пупке Аглаи. Я не сомневался: в моих руках оказался настоящий бриллиант, и я ждал мгновения, когда в моей постели он начнет переливаться всеми гранями.
— Ты разведен? — спросила Аглая, пригубив из бокала.
Показав ей правую ладонь, я растопырил пятерню и даже пошевелил четвертым пальцем, этого недавнего узника золотого кольца.
— Ты тоже? — спросил я, пытаясь определить, сколько ей лет.
Двадцать два? Двадцать пять?
— До этого далеко, — улыбнулась она. — Для начала надо выйти замуж.
— Если откровенно, с тобой мне меньше всего хочется говорить о браке. Ты не побоялась бы поехать со мной? — спросил я и залпом выпил.
Это была вторая стопка. Темп нашего разговора, пусть и неспешный, явно опережал темпы выпивки. Подняв руку, я щелкнул пальцами, и Костя отозвался молчаливым кивком. Через минуту Аглае принесли еще «Кампари», мне водки, а между нами появилась ваза с фруктами.
— Я совсем не хочу есть, — кивнула она на фрукты.
— Так что? — настаивал я, чувствуя, как от водки у меня приятно отнимаются ноги. — Не побоялась бы?
Она пристально посмотрела на меня, и по ее взгляду было видно — она поняла, что я пьянею.
— Обычно так спрашивают мужчины, которые сами дрейфят, — сказала Аглая.
— Тебе не везло на смелых мужчин? — удивился и взял с корзины дольку апельсина.
— Может, сегодня повезет? — сказала она и стала рыться в сумочке.
Я только сейчас ее заметил — небольшую черную сумку с бордовой, как ее фуболка, изнанкой. Достав помаду и зеркальце, Аглая стала подводить губы. Мое присутствие ее ничуть не смущало.
— Так что, ковбой? — спросила она, бросив косметические принадлежности в сумку и взвизгнув «молнией».
— Ну хорошо, — сказал я. — Только ехать никуда не надо.
— Ты в баре живешь? — ткнула она пальцем куда-то вниз, и я вспомнил фильм Тарантино о войне, тот самый, где этот слабак-француз прятал евреев в подвале. Тот киносеанс был, кажется, нашим последним с Наташей выходом в свет.
— Если бы в баре, — притворно вздохнул я, но Аглая даже не улыбнулась.
От «Флибустьера» до подъезда моего дома мы бежали около пяти минут, при этом таким длинным этот путь мне еще никогда не казался. Я изнывал от страсти, нам грозило предгрозовое небо и даже казалось, что воздух перед бурей и вожделение имеют одинаковый запах. Запах мерещился мне на каждом шагу, я вдыхал его, и он разливался по моим венам.
