ей опознавательным знаком. От него она обычно сворачивала к тропинке в зарослях, но тут от кустов, обступавших росший дальше по дороге каштан, раздался шорох. Возле самой земли мелькнула тень, и Твила поначалу приняла ее за полевого зверька, но, приглядевшись, поняла, что ошиблась: из орешника торчали каблуки. Она замерла от неожиданности, а потом осторожно попятилась, но неизвестный резко дернулся, видимо, услышав ее шаги, и вскочил. Тут-то и выяснилось, что каблуки крепятся к остроносым туфлям-лодочкам с тяжелыми серебряными пряжками, а те, в свою очередь, сидят на жилистых ногах пожилого мужчины. У него были кустистые седые брови, кривоватая, как от удара ребром ладони, шея и тревожные мечущиеся глаза. Руки с забившейся под ногтями грязью он то потирал, то судорожно прятал в карманы.
Опомнившись, Твила хотела развернуться и броситься обратно в деревню, но ее удержало выражение крайнего отчаяния и растерянности на лице незнакомца. Казалось, он испуган ничуть не меньше нее. Он замер, покачиваясь и не предпринимая попыток подойти ближе, и только изредка косился на что-то у себя за спиной.
Одет мужчина был в богатый темно-красный камзол, расшитый золотыми трилистниками, с выглядывающим из-под него слегка засаленным воротником-жабо из тонкого кружева, и шелковые чулки, некогда белые, но сейчас пребывающие в плачевном состоянии. Похоже, перед ней стоял важный господин, который к тому же был явно не в себе. При обычных обстоятельствах она ни за что не заговорила бы первой, но старик выглядел таким потерянным и несчастным, что Твила сделала робкий шажок вперед.
– Добрый вечер, господин, – неловко произнесла она, – вам нужна помощь?
Незнакомец нервно отпрянул, теребя и покусывая воротник и продолжая хранить молчание.
– Наверное, вы заблудились? Я живу в Бузинной Пустоши, это там, – она махнула на черную чешую крыш с вьющимися из труб сизыми нитками дыма, – но я здесь недавно и плохо знаю края. Если хотите, можем вместе пойти в деревню, и вы скажете, куда вас отвести, там вам помогут.
Пока она говорила, старик переминался с ноги на ногу с выражением опасливого недоверия на лице, которое внезапно сменилось надеждой. Он посмотрел на Твилу как на волшебницу, предложившую выполнить его самое заветное желание. Губы сложились для ответа, но прежде чем что-то произнести, он снова кинул невольный взгляд через плечо. Там, под каштаном, виднелся разворошенный участок земли, наспех прикрытый травой и листьями. Старик повернул к ней умоляющее лицо, которое от волнения приобрело ярко-красный оттенок, в тон камзолу. А может, всему виной были последние мазки заходящего солнца, под лучами которого золотые трилистники на его наряде трепетали, совсем как живые.
Он раскрыл рот, и Твила невольно подалась вперед. Но вместо просьбы последовал нечленораздельный животный звук: толстый бледно-лиловый обрубок бессмысленно заметался у него во рту, отталкиваясь от зубов и щек, в безнадежной попытке вытолкнуть нужные слова. Жуткое зрелище стало полной неожиданностью, и Твила невольно попятилась. Старик же сделал шаг к ней и попытался схватить за руку, снова и снова повторяя свои мучительные и бестолковые попытки. От напряжения он весь побагровел, и Твила с ужасом заметила проступившие на висках пурпурные капли, которые потянулись вниз к скулам. Старик, видимо, их тоже почувствовал, потому что вытащил из широкого отворота рукава грязный кружевной ком, одним взмахом расправил его и прижал к лицу. Когда он отнял платок, на нем отпечаталась розовая маска с провалами вместо рта и глаз.
– Простите, – пролепетала Твила, продолжая пятиться, – я… я правда хотела помочь, простите, что ничего не могу для вас сделать.
Больше всего на свете ей сейчас хотелось развернуться и удрать. Почему она не сделала этого сразу? Зачем заговорила с ним? Теперь от одного его вида живот скручивало в узел.
Отступая, она запнулась о камень и чуть не упала. И тут ее внимание привлек далекий звук – конское ржание и бряцанье экипажа. Твила подняла голову и увидела на дороге, ведущей на холм, карету. С такого расстояния она казалась не больше пудреницы. Экипаж спускался по крутому изгибистому склону, раскачиваясь на рессорах, и то скрывался за поворотами, то снова выныривал в пределы видимости.
Старик тоже это увидел и в ужасе заметался, не зная, куда девать свою нескладную фигуру. Наконец, не придумав ничего лучшего, спрятался за ее спиной нелепым золотисто-красным факелом. «Времени еще полно, мог бы укрыться и получше», – подумала Твила, а через секунду едва успела отскочить, потому что прямо над ней раздалось конское ржание, а на плечо приземлился шматок пены.
Она с изумлением подняла голову и увидела давешнюю карету. Та остановилась на дороге прямо рядом с ними. Это, без сомнения, был тот самый экипаж, который только что петлял по холмистому серпантину. Если не знать, что так не бывает, можно было подумать, что карета попросту пропустила скучный срединный участок пути, для приличия отметившись лишь в самом начале и теперь вот в конце.
Твила замерла, не шевелясь и лопатками чувствуя исходящие от старика за ее спиной вибрации липкого страха. Страх коконом обступил их, пропитав пространство и передавшись ей.
Кони не отличались грацией. А еще не отличались красотой и смирным нравом: они беспрестанно грызли удила, роняя хлопья пены, свирепо косились на Твилу и поводили уродливыми маленькими ушками. Да и вообще больше напоминали ящериц в сбруе, чем лошадей. Позади кареты колыхались две горки буклей – самих лакеев, остававшихся на запятках, видно не было.
Пару мгновений ничего не происходило, а потом дверца распахнулась, и на Твилу снизошло успокоение: внутри сидела дама, и не просто дама – настоящая красавица. При одном взгляде на таких у мужчин путаются мысли, а на губах появляется глупая улыбка. Великолепные пепельные волосы, ее собственные, а не парик, как можно было подумать вначале, были припудрены и убраны в похожий на морскую раковину вензель, на лбу третьим глазом поблескивала фероньерка[12], а на перламутровом корсаже, с левой стороны, была распята огромная черная бабочка из бархата с красными усиками.
Незнакомка подалась вперед: зашуршал шелк, запел атлас, зашептала парча.
– Ты, верно, из деревни, девочка? – Прозрачный голос можно было пить.
Губы Твилы, только что накрепко запечатанные, сами собой раскрылись для ответа:
– Да, госпожа, я из Бузинной Пустоши.
– Твое лицо мне незнакомо. Я здешняя баронесса.
– Я тут недавно.
Глаза в пепельной шубке ресниц вспыхнули в полутьме кареты. Наверное, стоило бы удивиться тому, что они фиолетовые, но на этом лице любые другие смотрелись бы неуместно.
– Так, значит, ты та крошка, что живет у Эшеса?
«И почему вопрос прозвучал совсем не как вопрос?» –
