Говорит Антонио:
— Нет у меня под собой ничего, — и поднимает плащ со словами: — Это, видно, скамейка заскрипела.
— Какая там скамейка? Скамейки не так трещат. Ты подымаешь плащ, а ведь дело не в нем, а где-то еще.
И они заставляют его постепенно подняться и вскоре, увидев, как что-то желтое стекает ему на чулки, говорят:
— А это что? Мы хотим взглянуть на штаны, откуда сие, как видно, и проистекает.
Один слегка его встряхивает, а другой сразу поднимает его и говорит:
— У него штаны полны яиц!
Антонио говорит:
— Тише, они все побились. Я не знал, куда их положить. Это сущая малость для таможни.
А таможенники:
— Их, верно, была не одна дюжина.
На что Антонио:
— Клянусь честью, их было не больше тридцати!
Таможенники говорят:
— Вы, как видно, человек хороший и клянетесь по чести. Но как прикажете вам верить? Если вы обманываете вашу коммуну в малом, вы легко это сделаете в большом. Вы же знаете, как говорится: «Собаке, которая лижет пепел, не доверяют муки». Но, так и быть, оставьте нам залог, а завтра утром придется пойти к начальникам и доложить об этом случае.
Антонио говорит:
— Увы мне! Клянусь богом, я буду опозорен. Берите, сколько хотите.
Один из них говорит:
— Ладно, не будем позорить граждан: плати по тринадцати за каждый грош.
Антонио лезет в кошелек и платит восемь сольдо, а затем дает им еще крупную монету и говорит:
— Берите, а завтра пропьете, но об одном прошу вас — никому ни слова.
Они это обещали, и он пошел своей дорогой, с густо вымазанной и здорово замаранной задницей. Когда он пришел домой, жена ему говорит:
— Я думала, ты остался в городе. Что ты делал так долго?
— Ей-богу, не знаю, — говорит он и, поддерживая себя снизу руками, переступает, широко расставив ноги, как при грыже.
Говорит ему жена:
— Ты что, упал, что ли?
И он рассказывает ей все, что с ним случилось. Едва услышав это, она начинает приговаривать:
— Ах ты несчастный, негодяй ты эдакий! Ни в сказке, ни в песне ничего подобного не бывало! Дай бог здоровья этим таможенникам, которые по заслугам тебя опозорили!
А он говорит:
— Умоляю, замолчи!
А она:
— Что замолчи? К черту твое богатство, когда ты сам себя доводишь до такой беды! Никак, ты яйца хотел высидеть, как куры, которые выводят цыплят? И тебе не стыдно, что молва об этом пойдет по всей Флоренции и что ты навсегда будешь опозорен?
Антонио говорит:
— Таможенники мне обещали, что ничего не скажут.
А жена:
— Еще выдумал одну хитрость! Ведь завтра же к вечеру вся округа будет этим полна. (Так и случилось, как она сказала.)
А Антонио отвечал:
— Ну вот что, жена, я ошибся. Неужели же это никогда не кончится? Разве ты никогда не ошибалась?
И говорит жена:
— Конечно, и я могла ошибаться, но не настолько, чтобы класть себе яйца в штаны.
Тот отвечает:
— О, да ты их и не носишь.
А жена говорит:
— Ну что же такого, что я их не ношу? Если бы я их и носила, я готова была бы ослепнуть, прежде чем поступить так, как ты; да я никогда бы больше и не показалась на люди. Чем больше я об этом думаю, тем больше удивляюсь, как ты мог из-за двух грошей навсегда себя опозорить. Если бы ты хоть что-нибудь соображал, ты никогда уж не нашел бы себе покоя. Да и я больше уж никогда без стыда не появлюсь среди женщин, боясь, что мне на каждом шагу могут сказать: «Смотрите-ка, вот жена того, кто носил яйца в штанах!»
Антонио говорит:
— Ну, перестань же; другие молчат, а ты, как видно, хочешь это разгласить.
А она:
— Я-то буду молчать, а другие, кто это знает, молчать не будут. Говорю тебе, муж мой, тебя и раньше ни во что не ставили, а уж теперь тебя будут считать за того, кто ты есть на самом деле. Выдали меня замуж за великое богатство, а ведь можно было сказать, что меня выдали за великое бесстыдство.
Антонио, который в свое время тоже кое-что разумел, опомнился, поняв, что за жалкое посмешище он из себя сделал и что жена его говорит сущую правду, и смиренно попросил ее замять это дело, а также, если он провинился, чтобы она сама воздала ему за это. Жена начала понемногу отходить и сказала:
— Иди-ка ты со своими хитростями на рынок, а я сама уж как-нибудь с этим справлюсь.
И на этом они успокоились.
Мы же на это скажем, что женщины нередко лучше мужчин разбираются во многих добродетелях. На какие только лады эта достойная женщина не изобличала своего мужа! И если она была первой среди женщин, он был последним среди мужчин. Однако если сплетни и пошли на убыль, то не во Флоренции, где об этом постоянно говорили, на радость окружающим и на посрамление нашему красавцу. Он же, сняв с себя штаны незаметно от служанки, приказал ей согреть ему на завтра кувшин мыльной воды, который он рано поутру перелил в таз, а вечером заказал второй, и так отмывал себе зад несколько раз, пока простыни не перестали желтеть; это было ему необходимо, настолько крепко желтки, смешанные с белками и скорлупками, затвердели и приклеились к его седалищному месту. Так-то этот жалкий человек сэкономил таможенную пошлину за тридцать яиц, заслужив себе такой позор, что об этом постоянно и всюду говорили, да и поныне говорят пуще прежнего.
Новелла CLIII
Мессер Дольчибене, посетив новоиспеченного рыцаря, богатого и скупого, и уязвив его забавным словечком, вымогает у него кое-какие дары
Однако мне надлежит вернуться к мессеру Дольчибене, о котором было уже рассказано во многих новеллах. Ведь он был в старину величайшим придворным шутом, и не зря богемский император Карл сделал его королем всех шутов и скоморохов Италии.
Во Флоренции сделался рыцарем один человек, который всю жизнь давал деньги в рост и непомерно разбогател, и к тому же страдал подагрой и был уже стар, — к стыду и позору рыцарского звания, опустившегося, как я вижу, до конюшен и свинарен. А тот, кто мне не верит, пусть подумает, если он только видел, как еще не так давно рыцарями становились рабочие, ремесленники, даже булочники и, еще того ниже, чесальщики, ростовщики и всякие темные проходимцы. Из-за этого сброда можно назвать рыцарство какалерией, а не кавалерией, раз уже к слову пришлось. Хорошо разве, когда судья делается рыцарем только для того, чтобы пробраться в правители? И я не говорю, что наука не пристала рыцарю, но я имею в виду науку настоящую, без барыша, без того, чтобы, стоя за конторкой, раздавать советы, без того, чтобы в качестве защитника ходить по судебным палатам. Нечего сказать — хорошее занятие для рыцаря! Но хуже того, когда нотариусы лезут в рыцари или еще куда повыше и пенал их превращается в золотые ножны. А хуже худшего, когда рыцарем становится человек, совершивший преднамеренное и гнусное предательство.
О несчастные рыцарские ордена, как вы низко пали! Существует или, лучше сказать, существовало четыре вида посвящения в рыцари: рыцари купели, рыцари пира, рыцари щита и рыцари оружия. Рыцари купели посвящаются с величайшими церемониями, и полагается их купать и смывать с них всякие пороки. Рыцари пира — те, что принимают посвящение в темно-зеленой одежде и в золотом венке. Рыцари щита посвящаются народом или синьорами и принимают рыцарство в полном вооружении и с шлемом на голове. Рыцари оружия — те, кто получает посвящение перед битвой или во время битвы. Но все они обязаны в течение всей своей жизни делать многое, что было бы слишком долго перечислять, однако поступают как раз наоборот. Я хотел всего этого коснуться, чтобы читатели могли на этих вещественных примерах убедиться, что рыцарство умерло. А разве не приходилось видеть — хочу и об этом сказать, — что в рыцари посвящаются даже мертвецы. И что это за страшное и зловонное рыцарство! Эдак можно было бы сделать рыцаря из деревянного или мраморного истукана, в котором столько же чувства, сколько и в мертвеце. Но по крайней мере тот не гниет, а мертвец сразу же портится и разлагается. А если такое рыцарство считается полноценным, почему нельзя посвятить в рыцари быка, осла или какую-нибудь другую скотину, обладающую чувством, хотя бы и не разумным? Но ведь в мертвеце нет никакого чувства, ни разумного, ни неразумного. У такого рыцаря вместо коня — дроги, и перед ним несут его меч, его доспехи и знамена, словно он отправляется на бой с самим сатаной.
О, тщетных сил людских обман великий.[68]
Однако я возвращаюсь к новоиспеченному рыцарю, о котором шла речь выше. К нему отправился мессер Додьчибене с целью, как это делают ему подобные, получить от него подарок — вещь какую-нибудь или деньги, — и застал его грустным и задумчивым, словно он схоронил кого-то из своих родственников и был не очень-то доволен своим рыцарством, а еще меньше — приходом Дольчибене. Поэтому мессер Дольчибене начал с того, что спросил его:
