решимость масс исчезает в пустоте. Хардт и Негри очевидным образом не признают, что в Империи повстанцы очень быстро оказываются ее подельниками. Место насилия и эксплуатации больше не образует того, против чего следует бороться, поскольку каждый отныне эксплуатирует
самого себя. Преступник является в то же время и жертвой. Эксплуатация со стороны другого становится самоэксплуатацией. Так появляется эксплуатация безо всякого господства, поскольку она совершается во имя свободы. Эта имманентность насилия приводит к тому, что исчезает любой противник, с которым можно было бороться напрямую.
Глобальная капиталистически-либеральная система, которую Хардт и Негри называют Империей, в действительности является тем внутримировым пространством конфликта, в котором человеческий род ведет войну против самого себя. Эта война тотальна, потому что она полностью совпадает с социальными отношениями и выдает себя за мир. «Далекий гул сражений» Фуко, который некогда доносился из недр дисциплинарных учреждений, сегодня становится основным тоном общества. Война проникает в душу каждого отдельного человека. Человек ведет войну не столько с другими, сколько с самим собой. Учитывая тотальность и имманентность войны, классическое противостояние, которое некогда позволило провести ясное разделение на внутреннее и внешнее, на друга и врага, на общество господ и общество рабов, сегодня обречено хвататься за пустоту.
Единственная возможность противодействовать Империи состояла бы в том, чтобы затормозить тот процесс, который она запускает, лишить его диаволического жала. Стратегия, которую предлагают Хардт и Негри, представляется проблематичной. Они придерживаются точки зрения, согласно которой процесс невозможно повернуть вспять, что это не имеет смысла, что его, напротив, следует ускорить и обострить. Поэтому они ссылаются на Делёза и Гваттари: «Делёз и Гваттари утверждали, что вместо сопротивления глобализации капитала нужно ускорить этот процесс. “Но какой из путей – революционный? – спрашивают они. – Где он: в выходе из мирового рынка? А может быть, лучше пойти в обратном направлении? Пойти еще дальше, то есть по пути рынка, по пути декодирования и детерриториализации?” Реально с Империей можно соперничать лишь на ее же уровне общности, продвигая предлагаемые ею процессы за пределы их нынешних ограничений»216. Было бы фатальной ошибкой еще решительнее присоединиться к движению рынка и капитала. Мир и мировой рынок – не одно и то же. Превратить весь мир в рынок означало бы совершить над ним насилие. Это означало бы подвергнуть вытеснению и отрицанию все то, что не работает, не приносит прибыль, не является капиталом, не является эффективным и производительным. Истерия производства и производительности, гипертонус соревновательности становятся причиной всевозможных патологических явлений. Гипермобильность глобализации уравнивается со всеобщей мобилизацией, которая пытается выдать себя за умиротворение. Катастрофические последствия имела бы попытка те динамические процессы, которые сегодня правят в Империи, еще больше ускорить и обострить. В таком случае мы столкнемся с неминуемым выгоранием системы.
8. Homo liber
Чрезвычайная ситуация – та, в которой негативность достигает высшей степени, поскольку в ней все нормы приостанавливают свое действие. Она возникает в тот момент, когда внешнее вторгается внутрь системы и вся система оказывается поставлена под вопрос. Негативное напряжение между внутренним и внешним является конститутивным для возникновения чрезвычайной ситуации. Имманентность системы в такой ситуации вступает в конфронтацию с трансцендентностью угрожающего ей другого. Негативность совершенно иного вызывает судорогу и дрожь внутри системы. Возникновение чрезвычайной ситуации – это иммунологическая реакция системы на угрозу извне.
Суверен распоряжается абсолютной властью приостановить действие правового порядка. Он воплощает законодательное насилие, которое извне вступает в отношение с правовым порядком. Поэтому суверену не обязательно быть правым, чтобы устанавливать право. Приостанавливая действующий правовой порядок, чрезвычайное положение создает свободное от права пространство, внутри которого можно получить абсолютный доступ к каждому. Согласно Агамбену, человеческая жизнь политизируется только в том случае, если она вступает в отношение к власти суверена, то есть «только когда она оставлена на произвол (abbandono) безусловной власти над смертью»217. Голая, хрупкая жизнь и власть суверена обуславливают друг друга: «В противоположность свойственной нам, современным людям, привычке ассоциировать сферу политики с такими понятиями, как права граждан, свободное волеизъявление и общественный договор, с точки зрения раскрываемой нами здесь природы суверенитета подлинным содержанием политики является лишь голая жизнь»218. «Жизнь, обреченная на смерть», является «началом политического». «Прафеноменом политики» является изгнание, которое создает «голую жизнь homo sacer». Суверенитет и голая жизнь homo sacer располагаются на обоих дальних рубежах одного и того же порядка. Перед лицом суверена все люди потенциально являются homines sacri[34].
Энтузиазм вокруг предложенной Агамбеном теории суверенитета не является свидетельством в пользу того, что сегодня чрезвычайное положение грозит стать нормой, как утверждает Агамбен. Наоборот, он указывает на то, что мы теперь живем в обществе переизбытка позитивности, в котором больше невозможно чрезвычайное положение как таковое. Мы часто восхищаемся вещами, которые находятся на грани исчезновения 219. Чрезвычайное положение есть ситуация негативности. Оно возможно лишь в случае вторжения другого или внешнего. Позитивизация общества сегодня тотализирует нормальное положение, чем лишает его всякой негативности и трансцендентности. Она тотализирует внутреннее пространство, в котором не осталось ничего внешнего. Террор исходит не только из трансцендентности суверенитета, но и из имманентности. Террор позитивности, возможно, фатальнее, нежели террор негативности, потому что он не приводит в действие иммунные защиты.
Общество суверенитета давно кануло в Лету. Сегодня никто не политизируется за счет «оставленности на произвол (abbandono) безусловной власти над смертью». Больше нет никакого внешнего, никакой трансцендентности, никакого суверенитета власти, в подчинении и распоряжении которой человек находился бы в качестве послушного субъекта. Сегодняшнее общество перестало быть обществом суверенитета. Мы живем в обществе производительности. Производительный субъект отличается от послушного тем, что он стал сувереном самому себе, что он свободен, будучи предпринимателем самому себе.
Производительный субъект свободен от внешних инстанций господства, которые могли бы его принудить к труду и подвергнуть эксплуатации. Он не подчиняется никому или подчиняется только себе. Упразднение внешней инстанции господства, правда, не означает исчезновения структуры принуждения. Свобода и принуждение начинают сливаться. Производительный субъект свободно вверяет себя принудительной максимизации производительности. Этим он эксплуатирует самого себя. Самоэксплуатация потому более эффективна, нежели эксплуатация со стороны другого, что она сопровождается обманчивым чувством свободы. Эксплуататор и эксплуатируемый в одном лице. Эксплуатация тут совершается без господства. В этом и состоит эффективность самоэксплуатации. Капиталистическая система переключается с эксплуатации со стороны другого на самоэксплуатацию, с должен на могу, и тем самым ей удается еще больше разогнаться. Из-за этой парадоксальной свободы производительный субъект оказывается в одно и то же время преступником и жертвой, господином и рабом. Свободу и насилие тут невозможно разделить. Производительный субъект, который выдает
