восходит к анималистическим истокам. Животные присваивают территорию, маркируя ее резко пахнущими испражнениями. Люди плюют в суп, чтобы отбить у другого желание есть. Соловьи защищают территорию, пением отгоняя других птиц. Серр приводит две разновидности мусора. Твердый мусор – это материальные отбросы наподобие гигантских свалок, токсичных и промышленных отходов. Мягкий мусор же, напротив, имеет языковую, знаковую, коммуникативную природу. Из-за страсти к присвоению планета задыхается от мусора, от разрушительного цунами знаков: «Планета полностью покрыта отходами и рекламными щитами, засоренными озерами, заваленными пластиком океаническими впадинами, морями, замусоренными осколками, остатками и очистками… на каждой скале, на каждом листке, на каждом клочке земли – реклама; на каждой травинке – буквы <…>. Как собор из сказки, все тонет в цунами из знаков»189.
Животные у Серра все еще картезианские в том смысле, что они, присваивая территорию, следуют иммунологической схеме. Своей пахучей уриной и калом, производимым шумом они защищаются от другого как от врага. Серр пишет: «Бедолага Декарт подтвердил наш звериный нрав»190. Засорение и загрязнение мира сегодня идет дальше «картезианского» присвоения. В этом состоит посткартезаинское преображение. Посткартезианский мусор пахнет не так, как картезианские экскременты. Он принимает видимость красоты благодаря красивой, броской рекламе. Зловонный мусор Серра случается только там, где есть присущее животным стремление присвоить: «Мы увидим и услышим их – знаки, которые очень быстро становятся настолько же засранными и пачкающими, насколько и упомянутые выше экскременты, и которые своей неподатливой мягкостью продолжают древние жесты присвоения»191.
Засорение и загрязнение мира сегодня объясняется не только отграничением и присвоением в смысле территории. Оно совершается в лишенном границ, переставшем быть территорией пространстве. Сегодня цель – не захватить территорию, прогнав с нее другого, а завоевать внимание. Поэтому позитивизируется и сам мусор. Связанный с присвоением негативный мусор нацелен на то, чтобы своим зловонием и шумом защититься от другого. Он осуществляет территориальную демаркацию. В случае с позитивным мусором, напротив, задача состоит в том, чтобы привлечь внимание других. Этот мусор должен им понравиться. Определяющей чертой мусора в негативном смысле является эксклюзивность. Мусор в позитивном смысле стремится к инклюзивности. Он не вызывает отвращения. Наоборот, он должен нравиться и притягивать к себе. Сегодняшние посткартезианские соловьи чирикают не потому, что хотят прогнать остальных со своей территории. Они чирикают (twittern) для того, чтобы привлечь внимание.
Коммуникация создает близость. Однако расширение коммуникации не обязательно производит бо́льшую близость. Чрезмерная близость в определенный момент превращается в лишенную дистанции индифферентность. В этом состоит диалектика близости. Избыток близости полностью разрушает ту близость, которая была бы ближе, чем полное отсутствие расстояния. Речь идет о близости, которая иннервируется из дали. Но она растворяется в переизбытке позитивной близости. Разрастание позитивного, чрезмерность позитивности ведет к притуплению и рассеянности, даже к ороговению восприятия, которое становится неспособно улавливать неочевидные, медлительные, спокойные, сдержанные, утонченные вещи. Поэтому Серр пишет: «Буквы и картинки властно принуждают нас читать, в то время как вещи мира умоляют наши чувства придать им смысл. Последние просят; первые приказывают. Наши чувства создают смысл мира. Наши продукты уже имеют значение, которое тем проще воспринять, чем менее они искусны и чем больше они напоминают отходы. Картинки – нарисованный мусор; логос – написанный мусор; реклама – мимолетный мусор; рекламные ролики – мусорные остатки музыки. Эти простые и низкие знаки сами по себе наседают на восприятие и загораживают более сложный, сдержанный и молчаливый ландшафт, который зачастую исчезает по той причине, что его больше никто не видит, потому как именно восприятие есть то, что спасает вещи»192.
Серр возводит загрязнение мира к присущей картезианскому субъекту воле присваивать. Присвоения самого по себе, однако, недостаточно, чтобы прояснить ту избыточную коммуникацию и то перепроизводство, которые необъяснимы с точки зрения экономической рациональности. Даже животные в своем присвоении повинуются внутренней экономической необходимости. Своими экскрементами животное обеспечивает себе жизненно необходимое пространство. Сегодняшнее перепроизводство и избыточное накопление являются, напротив, трансэкономическими. Они оказываются по ту сторону потребительной стоимости и обрывают экономическую взаимосвязь средств и целей. Средства теперь не ограничены целью. Средство становится самодовлеющим и безмерным. Рост обретает диаволическую форму уродливого отростка или нароста. Все начинает разрастаться за пределы собственного предназначения, что ведет к ожирению и запорам в системе: «Произведено и накоплено столько вещей, что они просто не успеют сослужить свою службу <…>. Написано и распространено столько знаков и сообщений, что они никогда не будут прочитаны»193. Избыточную коммуникацию тогда можно было бы рассматривать как непрерывную выдумку телеэкрана, которая компенсирует пустоту фокусировочного экрана, как «навязанный сценарий», который нехватку бытия пытается уравновесить за счет переизбытка позитивности.
Особый вид насилия – насилие позитивности – исходит от массива коммуникации, информации и знаков, который отныне действует не как средство просвещения и откровения, но именно как массив. Позитивная масса без сообщения рассеивает, притупляет и парализует. Тезис Маклюэна «Medium is the message» с небольшими поправками применим и в эпоху массовой позитивности: Medium is Mass-Age.
6. Ризоматическое насилие
Насилие порождается не только сверх-кодированием с его жестким, репрессивным порядком, уничтожающим любое свободное пространство, но и безграничным декодированием и стиранием границ, из-за которого мир превращается в неконтролируемый поток событий, импульсов и интенсивностей. Кодирование само по себе не является насилием. Оно артикулирует, структурирует, формирует, упорядочивает и вербализует мир. Насилием является лишь тотальное сверх- и гиперкодирование. Бесспорно, до известной степени декодирование может избавить мир от стесненности принуждения и от судорог, поскольку оно противодействует репрессивному сверхкодированию. Но если оно достигает диаволической остроты, тогда оно само становится деструктивным. Делёз, поправ диалектику, приветствует безграничное декодирование как освобождение и затемняет всю связанную с этим диаволику. Именно карциноматозное разрастание, поражающее все органы и уничтожающее любую органическую дифференциацию, является диаволической формой декодирования и детерриторизации. Делёзианское «тело без органов», в котором органическое кодирование полностью упразднено, едва ли чем-то отличается от тела, изуродованного проросшими метастазами. Здесь всякая органическая артикуляция разрушена. Здесь снимается сущность. В диаволическом утрата сущности достигает еще большей остроты. Примером, которым Делёз иллюстрирует тело без органов, является «шизофренический стол», который скорее напоминает груду, чем стол, и который сопротивляется любым попыткам им воспользоваться. Постепенно на столешнице не остается ни одного свободного места, и она исчезает полностью. Ее «сжирает» остов. Язык тоже декодируется и утрачивает дифференциацию, превращаясь в нечленораздельный звуковой поток: «Машинам-органам тело без органов противопоставляет свою гладкую, мутную и тугую поверхность. Связанным, соединенным и срезаемым потокам – ток своих аморфных, недифференцированных жидкостей. Фонетическим словам – шепоты и крики, которые представляют собой нерасчлененные блоки»194 (перевод мой. – С. М.). Делёзовская
