ей, если тебя не подстрелят.
Нона отперла дверь и вышла наружу на цыпочках, хотя ей и разрешили. Желание послушать радио было не совсем обманом. Она знала, что, если останется в кухне, рано или поздно снова встанет вопрос оставшейся ложки еды, а ей хотелось минутку погулять и подумать. Свет в коридоре был приглушен, прохладный линолеум прилипал к ногам при каждом шаге, от конденсата оставались идеальные нона-образные следы.
Окна старательно закрывали и заколачивали, поэтому она не могла взломать одно из них и подышать свежим воздухом, так что она слонялась возле двери номер 302. Радио говорило что-то скорбное, что она не могла толком перевести – без движения губ и глаз понимать речь было куда сложнее. Она уселась в темном сыром коридоре и предалась раздумьям. Что, если бы ей хватило смелости спуститься в гараж и посмотреть, хватится ли ее кто-то? Но это походило на предательство больше, чем ей бы хотелось.
У двери номер 302 она нашла окно, которое не заколотили, а только заклеили, и она сумела открыть его просто руками. Солнце село. Ночь посинела от сферы, висевшей над городом. Когда этот свет коснулся ее глаз и губ, ей стало легче.
Это был секрет, который Нона хранила от Пирры, и Камиллы, и Паламеда, едва ли не единственная ее тайна, но слишком уж красивая, чтобы ее раскрывать. Она знала, что сияющая сфера, висящая над городом высоко в космосе, спровоцировала беспорядки, пугала людей, стала причиной блокады порта, заставляла бросаться под автобусы и утверждать, что конец света близок. Она сделала ужасной жизнь всех вокруг, и из-за нее у Паламеда и Камиллы были такие серьезные, задумчивые лица, и Пирра приклеивала на плечо дополнительный никотиновый пластырь, как только туман рассеивался и большой синий шар появлялся в небе.
Но Нона любила синюю сферу так же сильно, как и все остальное. Только она слышала, как сфера поет.
– Спокойной ночи, Варун, – сказала она.
Она на цыпочках двинулась обратно по коридору – здание сегодня замерло, как будто вжалось в темный угол в надежде, что его никто не заметил, – и открыла дверь, стараясь быть как можно тише. В прихожей никого не оказалось. Из ванной доносился плеск. На цыпочках Нона прокралась в спальню и увидела там Камиллу перед диктофоном и включенной лампой. Камилла сидела, обхватив колени, прижавшись к ним подбородком и уныло глядя в пространство.
Нона легла на матрас. Увидев уставшую и грустную Камиллу, она внезапно тоже почувствовала себя грустной и уставшей. Повинуясь наитию, она раскинула руки, и Камилла неожиданно легла рядом и позволила себя обнять – не то чтобы крепко, но она разрешила положить на себя руку. Было жарко, но Нона не возражала.
– Кэм, – прошептала Нона.
– Что такое?
– Я могла бы пойти ради тебя в парк, – прошептала Нона, отчаянно пытаясь выбрать правильное слово, сказать то, что нужно, выразить правильное намерение, – я могла бы помочь, правда. Ты знаешь, что происходит, когда меня ранят. Это должно чего-то стоить.
– Это и есть твой план? Получать увечья?
– Ну, это может их напугать. А умирать я не боюсь. Правда, Кэм, я не…
– Почему? – спросила Камилла.
Нона задумалась.
– Это как отпускать руки на турнике и падать. Мне не нравится мгновение перед тем, как ты разжимаешь руки, и не нравится падать. А отпускать нравится.
– Я не отпускаю. У меня ничего больше нет.
Нону это поразило – сама идея того, что Камилла, Камилла, которая столько умела и могла, сводила себя к одной-единственной вещи. И еще ее поразило то, что кому-то может не нравиться ощущение невесомости, когда твои пальцы соскальзывают с металла и ты повисаешь в воздухе без всякой поддержки. Рука Камиллы нащупала кончик ее косы и вцепилась в нее, как в поводок или страховочный линь, как будто Нона правда могла упасть.
Она наполовину заснула к тому времени, как Пирра закончила мыться (и дважды сполоснула ванну); это означало, что теперь очередь Ноны идти в ванну. В полусне она разделась и заснула бы в воде, как только в нее залезла, если бы Камилла не сидела рядом, говоря время от времени:
– Пока нет.
Это не давало ей уснуть, потому что было бы ужасно глупо утонуть в такой момент.
Совсем засыпая, она натянула рубашку, в которой спала, и, спотыкаясь, вышла из ванной, ничего не осознавая. Пирре пришлось сказать:
– Нона, не доводи Камиллу до сердечного приступа.
Нона проснулась настолько, чтобы лечь и начать застегивать рубашку снизу. Добравшись почти до верха, она глубоко заснула.
Иоанн 5:18
Во сне пришла ночь, или то, что она сочла ночью. Они лежали на вершине холма, и он показывал ей созвездия, которые они могли бы увидеть, если бы не плотное зеленое облако и не мягкие хлопья пепла. Они лежали голова к голове, глядя в ту часть неба, где был виден – а точнее, не виден – Южный Крест. Звезды казались милыми и знакомыми, но она не знала их имен, хотя они крутились на кончике языка. Она спросила его, почему крест называют Южным. Он сказал, что это всего лишь одно из названий, но эти звезды расположены крестообразно и видны только из Южного полушария. Он сказал, что, когда он был маленьким, его учили, что это якорь корабля. Он сказал, что ему так больше нравится. Ему нравится думать, что Млечный Путь стоит на якоре и никуда не может сдвинуться. Сказал, что в детстве он ненавидел перемены, любые.
Ей очень нравились перемены – по большей части. Но он не собирался останавливаться на этом. Поэтому она спросила его о фокусе с пальцами, и он обрадовался и заговорил о том, почему это всех так расстроило.
Он сказал: «Имейте в виду, что это был самый первый раз, когда кто-либо такое сделал. Это невозможно было объяснить. Ни веревочек, ни магнитов. Никаких иллюзий, ничего такого. Я мог повторить это сколько угодно раз, для кого угодно, кто хотел посмотреть – и помочь М, которую рвало желчью в углу. Я так и сделал. Всем пришлось посмотреть, всей банде. К тому времени…»
Он сказал: «К тому времени это стало легко. Я заставил Титанию и Улисса сесть. К концу дня они ходили за мной, садились, когда я садился, и вставали, когда я вставал. Все остальные сходили с ума. Я не хотел вести себя как мудак, я хотел просто присмотреть за ними. Это казалось очень важным. К тому же А был прав – не то чтобы я много спал или ел
