чтобы был уж привязан, он стремительно начал терять дни. Забывать то, что происходило в холодном угаре выпивки до, после и во время работы, пока не сорвался. «Отдохни», — сказал ему шеф месяц назад. «Возвращайся, ты нам нужен, — повторил через месяц. — Ты лучший». Но он больше не хотел быть лучшим,
быть исключительным, он хотел быть, КАК ВСЕ.
«Когда заканчивается человечность, дальше жить не зачем», — написала ему на прощание жена перед тем, как досрочно шагнуть в бессмертие.
«Болезнь. Что делать, такая болезнь подтачивает силы. Сожалею, сэр», — сказали врачи.
Но он-то знал правду.
«Тот самый? Скажи, он умный или нет?» — спросил кого-то герой очередной телепередачи под выпитый залпом стакан га.
«А ты держался, пока работал, — сонно отметило подсознание. — Тебе надо работать. Гарди сыграл с тобой злую шутку. Тебе следовало остаться там».
«И умереть?» — продолжилась ленивая дискуссия.
«Почему? Может быть, ты и выжил бы».
«Прекрати, ты знаешь сам, что меня беспокоит. Я не могу вспомнить вчерашнего дня, какой к черту шпионаж».
«Неправда, дела ты помнишь. Все самое важное, до мелочей».
«Да, но не жизнь!».
«А есть ли она у тебя?».
Мысленная ухмылка самому себе была просто оскорбительна.
«Шучу, но согласись, этот риск, эта грань окрыляет. Дает такой кайф! Ты давно так не наслаждался жизнью».
«Да, и не оставляет после себя ничего. Надо завязывать, а иначе ты не сможешь работать, а это единственное, что тебя еще держит».
Рэй сорвал пробку бутылки и вылил содержимое в раковину. Завтра-послезавтра он будет жалеть об этом. Но кто бы мог подумать, что можно подсесть на чувства, как на иглу.
«На сильные чувства, ты хочешь сказать?».
«Комментарии излишни».
«Мне так не хватает тебя, — сказала она за день до смерти. — Я соскучилась».
«Вот я, рядом», — осторожно сжал он ее хрупкую руку.
«Твоя рука. Если бы можно было так легко дотронуться до твоей души. Мы совсем чужие, Рэй? Совсем чужие?» — мольба в ее голосе заставила его солгать.
«ТЫ не человек, ты монстр, — обиженно отвернулась она. — Не надо меня утешать».
«А я и не утешаю».
Последний спор с женщиной, с которой прожил без малого семнадцать лет, тихо, спокойно, большей частью в разлуке по причине непростой работы, и вот ее образ снова и снова встает перед ним, как наваждение. «Отстань», — он запустил бы в стену стакан, но жаль было посуды, да и не хотелось потом убираться.
«Я забываю все, почти забыл свое детство, забуду и тебя». — «У тебя хватит сил?» — «О чем ты? Это болезнь. Твоя болезнь, которая передалась мне, но которую успели вовремя заметить благодаря твоей смерти». — «Лжешь». — «Посмотри сама. Вот бумаги». — «Бумаги тоже лгут, как и слова. Если ты все забыл, зачем пить?».
Она поймала-таки его на слове, стерва. Он почти ненавидел ее сейчас за проницательность, в смысле ненавидел себя, но по отношению к себе самому испытывать подобное чувство было глупо, потому ненавидел ее, а она преследовала его и вела непрекращающийся поток мыслей о совести и вине.
«Так легко все списать на мертвых. Это ведь тоже часть твоей профессии, не так ли?..».
Он рассказывал ей многое, почти все, зная, что все секреты надежно хранят стены санатория, за пределы которого она не выходила последние два года. И никогда не выйдет.
«Интересно, вы все выбираете себе таких жен, как я, или травите их нарочно?».
Он чуть было не задохнулся от этой невинной шутки.
«Не смешно».
«Что ты. Очень смешно. Видел бы ты сейчас свое лицо».
Восемнадцатое
«Бежать», — металось, лихорадочно билось слово в стройных донельзя мыслях Тома. — Бежать». «От судьбы не уйдешь», — возразил он себе сам. А потом, он никогда не уходил от проблем. В этом он был похож на своего отца. Тот тоже не оставил семью, даже когда мать узнала о любовнице и двух детях. Не оставил семью, когда младший сын, подсевший на наркотики, и дочь, сводные брат и сестра Тома, перестали поднимать трубку, вел себя правильно, достойно, поддерживал отношения со всеми. Впрочем, мать тоже была хитра. Она не давила, но незаметно ласкала, прикармливала к себе, не давала забыть о сыне, чуть-чуть, слегка, чтобы не пережать напоминала о судьбе деда. Тот тоже жил вот так на две семьи, только в тот раз брошенным оказался отец Тома.
«Ты не можешь так поступить с нашим мальчиком, — однажды напрямую заявила она, не стесняясь присутствия сына. — Он твой первенец, и вырос у тебя на руках. Ты его любишь, а того ты и видел-то пару раз в пеленках, да после в штанишках. Это несправедливо отнимать отца у того, кто знает, каково это, а твой второй сын, — здесь она сделала паузу. — И не знает тебя. Ему нужно время, чтобы привыкнуть. Воспользуйся пока этим временем. Чтобы не потерять нашего мальчика. Он итак совсем отбился от рук».
Вот так Том стал орудием в чужих руках. Второй раз. Первый — в руках судьбы, когда оказался проворнее своего брата и тот, выйдя на свет вторым, умер через семь дней, второй — в руках близких. Том до сих пор не знал, что было хуже. Он пробовал проигрывать эти сцены на себе, пробовал распоряжаться чужой жизнью, чтобы понять, что чувствовала Она, когда говорила ему: «Твой брат» или «твой отец», но так и не смог. Единственное, в чем он убедился — так это в своей способности манипулировать другими людьми, способности чуть выше средней, но не исключительной, свойственной всем людям.
— Все мы крысы, док? Крысы в вашей маленькой лаборатории? — подшутил как-то над ним Гарди, ткнув, как стволом пистолета, пальцем в висок. — Готов биться о заклад, вы тоже иногда им завидуете.
— Кому? — Том не понял намека.
— Вашим лабораторным крысам, — как ни в чем не бывало объяснил Гарди. — А что? Лежат себе, спят, ничего не делают. Ну пару раз в день бегают по лабиринту или тонут в бассейне с водой. Но ведь ради такого дела можно ведь и потерпеть, не правда ли?..
— В этом отношении мы все крысы, Гарди.
— А я что говорю.
Вырванное нехотя согласие оставило у Тома неприятное ощущение. Он не хотел соглашаться, не хотел ставить вопрос так, безапелляционно. «Я не знаю, в чем смысл заключен бытия?» — такой ответ ему подходил более, но Гарди сумел испортить и эту строчку: «Но я знаю другое: И воздушная в небе струя бывает в неволе…».
Для Тома было настоящим шоком услышать стихи
