Государственной думы нервное настроение перекинулось и в Государственный совет, и там все чаще и чаще стали раздаваться голоса о «влиянии темных сил». Профессор Таганцев однажды открыто с кафедры произнес слова, что «отечество в опасности», если не будут приняты немедленно самые решительные меры к тому, чтобы остановиться на краю пропасти.
Его речь была произнесена с глубоким и искренним волнением, старик плакал, большинство присутствовавших разошлись в гробовом молчании. Началось сближение между Государственным советом и Думой на почве так называемого общественного объединения, но к этой группировке примкнуло сравнительно небольшое количество членов по назначению, из партии «центра». Я держался совершенно в стороне и не принимал в этом движении никакого участия. Как председатель группы беспартийных, я старался быть совершенно в стороне от всякого оппозиционного движения и вместе с князем Васильчиковым и бароном Икскулем открыто говорил о бесполезности и даже недопустимости для членов по назначению какого-либо активного участия в этом движении. Такая осторожность с моей стороны не избавила меня, однако, как я расскажу дальше, от новой клеветы.
Лето 1916 года прошло в том же нервном настроении. Мне приходилось часто уезжать из деревни в город для участия в заседаниях Государственного совета, да и жизнь в деревне, которую я так любил, утратила свою былую прелесть. Хотелось быть ближе к источнику сведений; газеты, получавшиеся к вечеру, не давали удовлетворения любознательности, и все больше и больше тянуло в город, в водоворот какого-то смутного кипения.
Но я должен сказать, по правде, что ни у меня лично, да и ни у кого из людей, критически относившихся к событиям, не было никакого представления о надвигавшейся катастрофе. Все опасались новых неудач на фронте, говорили открыто о возможности захвата Петрограда и необходимости заблаговременной эвакуации его. Мы с сестрами не раз говорили, что нам может представиться даже необходимость переехать всем на жительство в наши родовые Горны, до которых не мог бы добраться никакой немец, но все эти разговоры носили какой-то академический характер, и никто об этом серьезно не думал.
Тем меньше думал кто-либо из самых так называемых осведомленных людей о том, что так неожиданно произошло 26 февраля 1917 года.
В середине лета выяснилось, что процесс военного министра Сухомлинова будет поставлен на суд в ближайшем времени. В один из моих приездов в город генерал Поливанов сказал мне, что его вызывал сенатор, производящий следствие по делу, и предупредил, что и я буду вызван к допросу, так как при первом своем допросе Сухомлинов показал, что мы были совершенно не готовы к войне только потому, что Военное министерство не могло добиться кредитов от министра финансов Коковцова. Я стал исподволь готовиться к моему допросу, пригласил к себе своего бывшего сослуживца по Департаменту государственного казначейства, занимавшего потом пост товарища министра финансов, В. В. Кузьминского и просил его испросить разрешения министра финансов Барка о предоставлении в мое распоряжение сведений об ассигнованиях кредитов военному ведомству и об их расходовании за мое время.
Эти сведения мне были нужны, чтобы осветить вопрос, очевидный для всякого беспристрастного человека, что причина нашей неготовности к войне заключалась в том хаосе, который существовал при Сухомлинове во всех заготовительных операциях, в отсталости заказов, в нескончаемых переменах технических условий и в том, что никакого законченного плана на самом деле у нас не было.
Я просил, чтобы мне дали те периодические ведомости кредитам, ассигнованным военному ведомству и им не израсходованным, в результате чего получилась, ко дню моей отставки, 30 января 1914 года, огромная сумма неиспользованных кредитов, превышавшая 250 миллионов рублей. Все эти сведения были мне тотчас же даны.
Я освежил их в моей памяти и все ждал моего допроса. Он наступил, однако, гораздо позже, в памятный день 20 декабря 1916 года. Я хорошо помню это число, потому что как раз во время моего допроса в здании Министерства юстиции пришел и присутствовал при моем допросе министр юстиции Макаров, который тут же сообщил, что найден труп Распутина подо льдом на Малой Невке, ниже Крестовского моста. Допрос мой продолжался недолго.
Следователь, сенатор Кузьмин, сказал мне, что у него имеются все сведения, сообщенные ему из Министерства финансов, и просил меня осветить ему только механизм испрошения и назначения военных кредитов, роль Министерства финансов и законодательных учреждений и записал несколько наиболее характерных цифр из всей эпопеи моих препирательств с военным министром. Он прибавил, что показания Поливанова чрезвычайно благоприятны для меня, так как он прямо заявил, что военное ведомство получало денег больше, чем могло израсходовать, и что хотя я был очень скупым министром финансов, но всегда относился чрезвычайно горячо к интересам обороны и знал дела военного ведомства гораздо лучше, нежели многие начальники главных управлений этого ведомства.
Впоследствии, в сентябре 1917 года, уже в самый разгар революции и всего за месяц до большевистского переворота, при допросе на процессе Сухомлинова генерал Поливанов, как я это расскажу подробнее в дальнейшем, выразился уже гораздо менее любезно по моему адресу. Поздней осенью того же 1916 года произошел еще небольшой эпизод, о котором полезно сказать несколько слов. Штюрмера, как председателя Совета министров, сменил А. Ф. Трепов.
Вскоре после своего назначения он заехал ко мне и сказал, что, по его мнению, война близится к концу, что вступление Америки — оно ожидалось тогда со дня на день — положит ей конец, что нужно готовиться к мирным переговорам, к которым мы совершенно не подготовлены, так как правительство слишком поглощено текущей работой и не может сосредоточить своего внимания на такой важной задаче, а одному Министерству иностранных дел оно, очевидно, не под силу. Поэтому у него, Трепова, возникла мысль доложить государю о необходимости поручить кому-нибудь одному подготовку всего этого вопроса к последующему рассмотрению в Особом совещании, под председательством самого государя, с тем чтобы избранное лицо было затем и главным представителем России на Мирном конгрессе, а до того пользовалось всеми материалами, сосредоточенными в руках правительства, и знало бы шаг за шагом обо всем, что будет происходить в сношениях с иностранными государствами. Таким лицом, по убеждению Трепова, должен быть не кто иной, как я, и он убежден, что государь разделяет его мнение, хотя он и не решался еще докладывать об этом, не заручившись моим согласием взять это дело в мои
