– Где лежит младшенькая, покажи?
Они забывают включить свет, и топорщится бессильная жестокость отца; двери они прошли, вошли в комнату, в комнате две ширмы и зеркальный шкаф, напротив шкафа круглый стол.
Тени оживают и двигаются, размахивают руками, шумят. Большая тень размахнула теневой рукой с возгласом, «ты, где была, дрянь?», смачно и с хрустом всадила кулак в голову маленькой тени. Ночные внутренности плоти дома, раздвигаются сосредоточием теней.
Три раза большая тень деформировала голову маленькой тени.
Старшенькая постояла. Молчит. Прижимая края кружки к лицу, выдавила в нее из рваных щек и губ жидкую кровь, проверила, опустив, пальцем, много ли набежало, и выплеснула содержимое в лицо папы; выбросила кружку в зеркало шкафа, стекло треснуло, и пятно поползло по трещинам. Руки старшенькой елозят по лицу отца, и она шепчет, «просил, просил».
Отец бьет по рукам дочери, садится на пол между столом и шкафом, протягивает ноги к зеркалу, переваливается на бок по стойке «смирно» и плачет, лежит боком и плачет, омывая правую сторону лица.
Бедняга отец, дочь для него, как река.
Старшенькая вернулась в кухню, затворила крепко дверь, нашарила выключатель, отыскала белую булку, сахарницу, воду. Сидит, отламывая булку, намочит кусок, обваляет в сахаре и в рот. Кожа ее лица темнеет, и как бы отдаляется в пространство совершенного поступка. В пустоту между черепом и прежней кожей лица вторгается светлой пеной электрический воздух и, наверное, застывает, как глухой шум.
Старшая дочь выключает свет, ощупывает лицо, споласкивает кожу лица водой, ложится спать на диван под окном, здесь же на кухне, уткнув лицо в составленные ладони.
«Наверное, у папы появилась седая прядь. Может быть и у меня?»
ОБРУЧЕНИЕ
…всякое начало, есть и конец.
Раннее утро. Долинин печатает рассказ.
Долинин небрит, все еще пьян, сидит на диване поверх постели. За окном розовеет.
Встать, раскинуть шторы?
Печатает. Бормочет, иногда вскрикивает, вскидывается, проскакивает по квартире, плюхается на место, ударяет по клавишам. Стул вместе с машинкой трещит в ритме повествования.
Железные стебли вен…
Машеньки дома нет. Машенька ночевала у родителей. Долинин пришел к Машеньке ночью, тупой, пьяный, откровенный. От встречи остались нелепые воспоминания.
Дурно и кисло на душе. Стыдно. Долинин кричал, улыбался и потом брел под липами, волоча ноги, напевая. В квартире он ходил по комнате, на кухне хватался за чайник, набирал в рот воды, полоскал и брызгал водой по сторонам. Затем последнее: тошнота и туманный страх.
Сейчас Машенька на работе. На столе пузатый телефон. Обиделась Машенька… Долинин встает, потягивается в стороны, выпрямляет ноги. Чудесно. Напечатал четыре страницы. Долинин шагает к окну, раздвигает шторы.
Светло. И существо морщится.
Спать, спать. Непременно спать. Хорошо, похмелье на листах, в буквах.
Саша, Сашенька.
Машенька будит Долинина.
У Машеньки глаза синие, кругами, в длинных прямых ресницах, кожица под глазами особенно мягкая и ровная, стан и ноги хороши, руки у Машеньки легкие, прозрачные.
Безобразный! Пьяница!
Замечает листы, стул с машинкой. Никнет к Долинину.
Долинин хром, рыжий, глаза, как навзничь, подбородок вечно в щетине, как в венке терний.
В горле Сашеньки сипит судорога, глаза лопаются, ласковеет, будоражится во всем теле этого существа сила мысли, липнет изнутри к сердцу, захлебывается сердце, Сашенька просыпается. Мягкие руки встречают воздух, губы падают.
Неделей раньше ночью на столе стоял гроб, обтянутый зеленой тканью. Днем раньше умер дед Машеньки. Под черным саваном, в белой рубашке, в черном костюме, в зеленом гробу лежит дед.
А, что эти двое делали в канун погребения? В канун смерти, после смерти? Что говорили, как любили, почему искали защиты друг от друга?
Качается, плывет гроб, тихий урод плывет, плывет безыскусная насмешка. Плывет к прежней жизни из той же прежней.
Обручила Машеньку с Сашенькой смерть. Обручила ночная смерть деда двоих. Они занимались любовью в последнюю ночь старика и занимались в следующую, когда гроб уже был на столе.
Обручение – это подарок детям от смерти.
ДНИ
Первый деньОна любит серый костюм и красные туфельки. На левом запястье она носит перламутровый браслет, а в ушах у нее болтаются на длинной ниточке по два шарика: красный и белый и, если она склоняет голову, когда чему-нибудь удивляется или слушает, не понимая, ниточка изгибается и шарики просто валяются на плече – правом или левом; когда она не понимает, головка клонится к левому плечу, когда удивляется, головка переваливается к правому.
Она курит и просит друзей приносить опиум, тогда она остается одна, раздевается, закрывает окна, ложится на пол и курит, изредка слегка сдвигая и раздвигая ноги. У нее восхитительный ромб в низу спины над тазом, стороны ромба одинаковые и он такой, как раздувшееся веретено. Она живет одна, но есть два друга – оба синеглазые, блондин ржаной и печальный, другой рыжий и высохший.
Иногда, если пришел рыжий, она поет: среди ночи она просыпается, будит рыжего, просит прощения, он садится к инструменту, сонно играет, исполнитель он профессиональный, а она заворачивается в простыню, садится на подоконник, окутанная синим мраком, поет, обняв колени. Тихо и печально летают звуки, две фигуры в простынях играют и поют, сами себя слушают со стороны и удивляются, как они еще живы. Потом мужчина бреется, заказывает такси по телефону, для прощания она сходит с подоконника, простыня падает, мужчина целует, молча уходит. Через некоторое время звонок, мужчина уже дома, говорит: «Доброе утро, милая.»
Женщина закрывает крышку инструмента, гладит черные ледяные клавиши, затем вспоминает о том, что забыла подарить купленную зажигалку, рыжий мужчина не курит, но собирает зажигалки и карточные колоды.
Она любит своих мужчин реально за реальные пристрастия и привычки, она любит своих мужчин, и они знают друг друга; иногда один уходя, встречался с другим, на кухне, или в прихожей, или на лестнице, или возле дома. Блондин выше женщины на голову. Женщина в припадке тайного – и ей – отвращения к себе сказала блондину: «Ты, кажешься мне сплошным стволом дерева.» Мужчины приходят к женщине уже десять лет.
Тогда, десять лет назад у женщины был муж и ребенок, муж был вольной профессии и метис. Однажды к ним друзья привели блондина, блондин остался ночевать и жил еще две ночи; на третью ночь муж пошел к друзьям и остался у них ночевать, после одиннадцати позвонил женщине и сказал, что не придет. Блондин и женщина остались наедине, он хотел, но не притронулся к ней, а утром бессмысленно заснул на другой кровати, проснулся от того, что она стояла над ним: «Я испугалась, показалось, ты ушел!» Некоторое время спустя она оставила мужа и ушла к рыжему, она не жила с рыжим, но свой уход объяснила любовью к рыжему… А ребенок где-то далеко остался.
«Эти мужчины меня любят, но ни за что-то, а так, любят и все. Иногда, я представляю – они, как немые рыбы, которые раньше говорили, плавают в груди моей, живут и плавают, я им меняю воду и сыплю корм, а они прожорливые и серебристые жадно работают хвостами и ртом.» Так она говорит, поворачивается спиной к зеркалу; в углу комнаты еще осталось немного мрака, и она добавляет тьмы, прикрывая глаза ладошками и вот, кажется, разделились части тела и части мира, растворились в желе, а желе – мир.
У нее почему-то остались в памяти роды; некоторые забывают что-нибудь, а она все помнит и боль и те двое суток, в течение которых она продолжала рожать.
Деньги ей дают эти двое, сколько она захочет, столько просит, они не отказывают. Раньше она любила бывать за границей, особенно ей нравился Тунис. В памяти женщины, весь Тунис похож на белое мраморное тело Кановы.
Когда она просыпается одна, ей особенно радостно и весело – улыбка то и дело обнажает верхние зубки. Женщина любит спать на желтых простынях и, когда одна, читать Гомера. Радость ей доставляет игра на инструменте и декламация под музыку из Гомера; но когда она пытается представить Гомера, она всегда представляет его в виде головы в пространстве, голова с закрытыми глазами, если она пытается представить дальше, видит, как лицо молодеет и глаза открываются, потом немо отворяется зев рта, жилы шеи напрягаются, глаза выливаются и голова улетает кружась в далекие миры, к неведомому черному солнцу и будто нечто остается висеть, соединяя ее и улетевшую голову – это похоже на крик и похоже на вымысел.
Она отходит от окна, подходит к зеркалу, заложив ладони за голову, смотрит рассеянным взглядом, слегка напрягает ноги и подпрыгивает; «Я хочу умереть… Я сейчас хочу умереть…» Прыгает еще и еще, много неисчислимо много раз прыгает, немеют руки, она прыгает и прыгает, потом падает на пол и спит.
Третий деньЖенщина мертва?
