Я стал хуже учиться. И, понятно, думал только о ней и совсем перестал слушать, что там говорят учителя. «Что с тобой, Лукашин?» — в недоумении спрашивали они меня. И это тоже было понятно, потому что я стал двоечником, а был отличником.
Спасло меня то, что отец получил в новом районе квартиру, и мы переехали. И я перевелся в другую школу. Но и там не сразу кончились мои муки — не забыть мне было Олю Веселкину. Помогала отвыкать от нее учеба. Шла последняя четверть, и надо было кончать школу.
Со временем все обошлось, только при воспоминании об Оле в сердце сквозил какой-то щемящий холодок.
С тех пор прошло больше десяти лет. И однажды, это было совсем недавно, она пришла ко мне. Жил я в то время с матерью. Отца уже не было. Умер.
Я ее сразу узнал, хотя изменилась она страшно. Ничего уже от той Оли Веселкиной не было. Передо мной стояла поблекшая женщина.
— Вы, наверное, не помните меня? — сказала и попыталась улыбнуться.
— Почему же не помню, помню. Ольга Веселкина. Только по отчеству не знаю.
— Господи, неужели помните? Мы с вами ведь так мало были вместе. Вы куда-то исчезли...
— Да, я переехал с родителями вот в этот район...
Я глядел на нее, и нет, не те чувства, которые когда-то волновали меня, возродились в моем сердце, а другие — глубокое чувство жалости, сострадание, боль за нее овладели мною. «Боже мой, неужели это Оля Веселкина!» — кричало все во мне.
— Да-да, вы как-то незаметно исчезли. Я бы вас не узнала на улице. Вы стали такой солидный, вернее серьезный, впрочем извините, я волнуюсь, сама не знаю, что говорю... Я бы не посмела к вам прийти, да Валя Поклонникова говорит: «Иди да иди!»
— Валя Поклонникова?
— Да. Она вместе с нами училась. Она мне и дала ваш адрес, вернее, она знает, что вы народный заседатель в нарсуде Зареченского района. Ну, а там и ваш адрес узнали... Только уж вы не сердитесь на нее. Мы же старые школьные подруги.
— Да-да, я помню ее...
— Вот и хорошо. Она мне сказала: иди, иди к Лукашину, он может помочь. Вот и пришла к вам. Я вас очень прошу, помогите мне, — и заплакала. Да не тихо, а навзрыд, как плачут дети или глубоко страдающие взрослые.
— Ну что вы, что вы, успокойтесь. — Я взял ее за руку. Нет, никогда я не предполагал, чтобы была такая у нас встреча. И чувствовал, как сердце наполняется теплом и сочувствием к этой женщине, и, еще не зная, в чем ее беда, готов был помочь, если это будет только в моих силах.
Постепенно она успокоилась, вытерла слезы, извинилась, что вот так не сдержалась.
— Я, конечно, понимаю, мы с вами почти чужие люди. Кто я вам? И только потому, что хоть немного знакомы, и пришла... Через две недели будут судить моего мужа.
— Валентина Саблинова? — невольно вырвалось у меня. Я и не подозревал, что все эти годы ни Оля, ни он не уходили из моей памяти. Жили, притаившись в каком-то укромном ее местечке.
Ольга Веселкина удивленно взглянула на меня.
— Почему Саблинова?
— А разве не он ваш муж?
— Нет. И никогда не был.
— Но ведь вы с ним дружили...
— Да, но он ушел в армию, и на этом все кончилось. Да ничего и не было у нас. Просто так. А замуж я вышла за другого. Олег Дементьев. У меня трое детей.
— Вот как...
— Да.
Почему-то такого я не ожидал. И теперь уже совсем по-иному глядел на нее, и испытывал то горькое чувство утраты, когда что-то дорогое было рядом с тобой и вдруг по твоей вине прошло мимо. Хотя никаких, конечно, поводов к такому выводу не было. И без Валентина Саблинова я мог для нее быть безразличен, как оно и было на самом деле...
— Он обвиняется в хищении по статье восемьдесят девятой, — сказала она.
«До трех лет», — подумал я.
И тут же, словно услышав это, она стала торопливо рассказывать, чтобы я не остановил ее. Потому что, мне думается, она и сама понимала, что поступает нехорошо: не полагается ходатайствовать перед народным заседателем за подсудимого, да еще у него на дому. И глядела на меня и страдая, и извиняясь, и боясь, что я прерву ее и попрошу уйти.
— Он работает шофером. Водителем грузовой машины. И вот, проезжая мимо детского садика, он увидал у входа два бидона. Один был пустой, другой с молоком...
— Какие бидоны? — Я слушал ее словно во сне. Мне не верилось, что это она, та самая Оля Веселкина, самая красивая, какую я когда-либо видел в жизни, по которой тосковал, мучился, сейчас стоит передо мной и говорит про какого-то неприятного человека, ставшего ее мужем.
— Бидоны? Большие, в которых развозят молоко, — пояснила она. И тут же стала рассказывать дальше: — Он поставил их в кузов...
— Зачем?
— Чтобы обменять на водку. Он пьет...
Я отказывался верить своим ушам.
— Зачем же вы за такого вышли замуж?
— Ну как зачем?.. Разве думаешь об этом. Понравился. Высокий, хорошо танцевал. Мне даже завидовали. Правда, он и тогда выпивал. Но я попросила, чтобы перестал. И, как поженились, он бросил. А когда родилась Людочка — это третья, младшая, — снова стал пить. Он и до этого выпивал, но тут стал чаще и больше. Они, знаете, хоть и водители и им нельзя пить, но все же выпивают, даже и в рабочее время.
— Зачем же вы разрешали ему? Неужели не могли запретить?
— Пробовала, да он не слушает, а то и ругается. И еще грозится уйти.
— Ну и пусть уходит. Будет платить алименты. Проживете и без него. Зачем вам такой муж?
— Да ведь жалко...
— А себя не жалко? Вон вы как изменились. Ведь я вас помню совсем другой... У вас отец, мать есть? Живы?
— Да.
— Что они говорят?
— А то же, что и вы: «Уходи». А если уйду, так он совсем сопьется. А как тогда подымать детей? Отец на пенсии.
— А много он вам приносит денег из своей получки?
— Ну все же приносит. Тратит, конечно, но все же приносит.
Она говорила, и такая покорность своей судьбе сквозила в ее голосе, такая беспомощность, что хотелось взять ее за руки, заглянуть в глаза и спросить: «Да как же ты, Оленька Веселкина, стала такой? Да где же все твое прекрасное, что было еще совсем недавно? Как же ты могла так не пожалеть себя?»
А она то плакала, то жалко улыбалась, рассказывая о своей жизни, о детях, какие они ласковые и послушные, о муже.
— Вы знаете, когда он трезвый, он очень хороший. И детей любит. Ходит с ними в кино на детские утренники. Он неплохой, только слабохарактерный. Так и следователь сказала. И это правда, может и устоял бы другой раз, так товарищи подбивают. Потому и пьет. Другой раз даже вещи из дому уносит.
— Почему же он не лечится?
— Говорит, от этого лечения печень разрушается.
— От алкоголя разрушается.
— Да-да, я знаю... Помогите мне. Трое детей...
Ну что я мог сделать? Как отказать? Обещал. Когда она уходила, я подал ей пальто.
— Ой, что вы, что вы, я и сама, — в замешательстве сказала она и потянула пальто к себе. Было оно простенькое, стандартного пошива и, хотя была зима, холодное, с маленьким вытершимся меховым воротником.
Долго в тот день, да и на другой, и на третий, и дома, и на работе я не мог освободиться от мыслей об этой несчастной Оле Веселкиной. Все думал: как это у нее получилось? Почему так незадачливо сложилась ее судьба?
Через две недели состоялся суд. Ее муж произвел на меня самое тягостное впечатление. За время работы народным заседателем я вдоволь нагляделся на подобных типов. На суде они тихи и полны раскаяния. Но верить их словам не следует. Все это до первой стопки, а там уже ничего святого нет. И муж Ольги Веселкиной ничем не отличался от многих подобных ему, которые сидели на скамье подсудимых до него.
Он был высок, худощав, немного сутуловат. Несмотря на молодость, лицо у него было сизоватого цвета от чрезмерных пьянок, а если всмотреться в глаза, то можно было в них увидеть полную безучастность ко всему.
— Зачем вы это сделали? — спросил его судья.
— Не знаю... так, — тихо ответил Дементьев.
— Что значит «так»? Вы же понимали, что совершаете преступление. На каком основании вы взяли чужие бидоны? Да еще к тому же один с молоком.
— Я думал, они ничьи...
— Как это ничьи?
— Ну, возле них никого не было, я и думал, ничьи. Выбросили их...
— С молоком?
Дементьев молчал. А я глядел на него и думал: «Чем таким он мог покорить Олю Веселкину? Только тем, что умел хорошо танцевать?»
— Дважды вас лишали водительских прав, штрафовали. Неужели этого недостаточно, чтобы понять, что вам совершенно нельзя пить, что вы губите себя и детей лишаете радости, жену мучаете?
Оля Веселкина сидела в зале заседания, в шестом ряду, с краю. Мне хорошо было видно ее с моего судейского места. И каждый раз, когда я глядел на нее, встречался с ней взглядом. Видимо, она большей частью смотрела на меня, чтобы я не забыл ее просьбы, помог.
— Виноват, конечно... — Это ответил Олег Дементьев на вопрос судьи.
Он был немногим старше подсудимого. Поначалу, когда я с ним познакомился, мне подумалось, вряд ли такой молодой судья сможет хорошо разбираться в уголовных и гражданских делах, но И. Н. Т—н каждый раз отлично вел заседание. Он умел выявить главное в психологии подсудимого, и сразу становилось ясно, какой степени нравственного падения достиг человек. Так что нам, народным заседателям, многое было понятно уже с первых ответов подсудимого.
