Хорошо, что я тогда был в форме. Физической, разумеется.
Ещё бы нам не оборачивались вслед! Истерика Ирины имела в диаметре не менее ста пятидесяти метров, а мы находились в самом её эпицентре.
Дважды нас останавливала милиция, и трижды Ирка пыталась меня укусить. Причём один раз у неё это получилось.
Уже почти у самого подъезда, когда стало совсем невмоготу, я сильно и больно отхлестал её по щекам, и до сих пор мои ладони горят при воспоминании об этом.
* * *
Вот и опять я стучу каблучками рядом с Ленечкой по знакомой улице. Совсем как в старое доброе время.
Та же родная улица, тот же родной город и тот же родной Ленечка. Хотя не тот, не тот, конечно. Постарел, что ли, Ленечка? Ах, какой был мальчик! Весёлый да кудрявый… Или просто повзрослел? Или не удаётся жизнь. Морщины резче, и прибавилось их числом; седина то и дело мелькает в чёрной шевелюре. Хорошо хоть не облысел… Ах, Ленечка, Ленечка! Ах, лето…
Тогда тоже стояло долгое и жаркое лето. Самая середина. Совсем, как сейчас. На мне было жёлтое платье из марлевки, и я только-только прикатила с черноморского побережья — вся из себя загорелая и гладкая, словно кегля.
Что за компания собралась тогда в «Берёзке»? Нинка с Валеркой были, ещё кто-то… А! Этот грустный архитектор, не помню, как его звали, который, кажется, предназначался мне. И ничего ему, бедняжке, не обломилось. Ни тогда, ни потом. Ещё кто-то был, не помню уже всех.
Пили мы пиво и ели раки. Или рыбу. Нет, всё-таки, кажется, раки. Лёня тоже пил пиво за соседним столиком совсем один, и я обратила на него внимание, потому что он мне понравился. Вернее, не то, чтобы понравился, а… заинтересовал, что ли.
Вот, подумала я, сидит молодой и очень симпатичный черноглазый парень. Почему-то один. Такие редко бывают одни — не тот типаж. Сидит, потягивает пиво и явно на меня поглядывает. Ещё бы он на меня не поглядывал! А познакомиться, дурак, не подходит.
Как-то скучно веселилась наша компания.
Потом я отошла в туалет. А когда вернулась, Лёня уже свободно расположился за нашим столиком, на котором среди толстых пивных кружек изящно высились три, купленные им, бутылки хорошего сухого вина, и скука, словно побитая собака, отползла в сторону.
— Здравствуйте, — сказал он, откровенно глядя мне прямо в глаза. — Меня зовут Леонид.
— Ирина, — я улыбнулась самой соблазнительной из своих улыбок.
Переспали мы в ту же ночь.
Он просто остановил проезжающую машину и отвёз меня ко мне домой. Родителей как раз не было — уехали в отпуск.
Да, Ленечка.
Дура я, дура набитая, и так мне, дуре, и надо. Хорошо, что хоть друзьями остались, и в тот страшный февраль он оказался рядом. И Пашка тоже. И были доллары, много долларов и хорошие знакомые за границей, которые нашли клинику и помогли положить деньги в банк.
А-а, вот и остановочка трамвайная. Та самая.
Ох, ну его к чёрту! Уеду опять в Швейцарию. Тихая, спокойная, уютная страна. Денег пока хватает.
Нет.
Врач совершенно определённо сказал, что я должна сюда вернуться и снова все вспомнить. Спокойно. Спокойно все вспомнить.
Вспомнить так, как будто всё это случилось не со мной, а с совершенно посторонним мне человеком.
Я здорова.
Я здорова уже.
Я все могу вспомнить.
Заканчивался январь…
Заканчивался январь. Небывало лютая зима разгулялась, словно пьяный рэкетир на вещевом рынке. Даже солнце боялось замёрзнуть, и поэтому быстро пробегало по короткой небесной дуге свой положенный путь и пряталось на западе, — так плохо одетый прохожий выскакивает по необходимости зимой из дома и торопится нырнуть в метро, где тепло и можно доехать до нужного места.
Да, январь заканчивался, но казалось, что эта зима будет длиться бесконечно.
Поздним трамваем я возвращалась домой.
Мороз, терзавший город с упрямым ожесточением всю последнюю неделю, нехотя отодвинулся, уступая место тяжёлому липкому снегопаду.
Я устроилась на переднем сиденье и через лобовое стекло вагона отлично видела, как всё произошло.
Трамвай уже основательно замедлил ход перед остановкой, когда откуда-то слева, из ночной снежной тьмы, выскочил на рельсы парень в дорогой дублёнке, без шапки и с большим «дипломатом» в руке.
Он вполне мог успеть (вагон замедлял ход буквально на глазах), но в последнюю секунду поскользнулся на рельсах, качнулся назад, взмахнул рукой, судорожно пытаясь восстановить равновесие, и тут красная махина, добротно сработанная на заводах древней Праги, всей своей многотонной массой ударила его в голову.
Парня отшвырнуло к бровке тротуара, он упал, и вагон окончательно остановился.
— Ах ты … — с тоскливой горечью в голосе сказала вагоновожатая, открыла двери и неохотно стала выбираться со своего водительского места, чтобы по долгу службы посмотреть, жив человек или уже нет.
Я тоже поднялась и хотела было выскочить в снегопад, чтобы как-то, возможно, помочь, но тут в передних дверях вагона появился сам виновник дорожно-транспортного происшествия. Пошатываясь, он поднялся в салон и тяжело плюхнулся рядом со мной на сиденье.
Всю правую сторону его головы и воротник дублёнки обильно заливала кровь.
— О, Господи! — выглянула в салон вагоновожатая. — Ты жив, парень?
— Все нормально, поехали, — он пристроил «дипломат» между ног, поощрительно махнул рукой и зажал рану носовым платком.
— Послушайте, — опомнилась я, — вам срочно необходимо к врачу. У вас же вся голова разбита!
— Пустяки, — он повернулся ко мне, и я впервые близко увидела его глаза.
О, сколько раз потом прожигал меня насквозь этот чёрный луч вечного страдания…
И что бы мне тогда не сойти на той же или следующей остановке?
Поздно, поздно.
Трамвай тронулся, и я вся уже была в странной и страшной власти этих зимних глаз.
* * *
Слава лету!
Мы любили друг друга при первой возможности и невозможности и физически не могли разлучиться даже на несколько часов.
Родители Ирины уехали отдыхать куда-то в Курскую область, в деревню (так ты у меня, курчанка, Ирочка? Да, я курчанка, и вообще красавица), и в нашем полном распоряжении оказалась трёхкомнатная квартира в тихом и зелёном районе города. И у меня в кармане приятно шуршали хорошие — по тем временам, конечно! — деньги, вовремя полученные за вовремя же сделанную большую и трудную работу.
Мы кутили напропалую, как только могут кутить молодые здоровые, свободные и богатые.
Деньги и дни летели со скоростью чайных клиперов, бьющих свои собственные рекорды в «ревущих сороковых» (слева Африка, справа Атлантика, впереди Индия, новый товар, призовые и слава), и нам не было их жаль ничуть (то есть, жаль, конечно, что чайные клипера уже не покоряют океаны).
Август безвозвратно сгорал в наших сердцах, и ярчайшие пышные звезды заглядывали бесстыдными ночами в распахнутое настежь окно.
Мы просыпались, когда хотели — ни мне, ни Ирине не было нужды вскакивать поутру, завтракать на скорую руку и в потной тесноте общественного транспорта мчаться на работу к восьми или, там, к девяти часам. Её длинный отпуск и моё денежное безделье счастливо совпали.
Это счастье — открыть глаза поздним утром позднего лета, осторожно высвободить из-под прелестной головки любовницы затёкшую левую руку и, не вставая, нашарить на полу, возле кровати, ополовиненную с ночи бутылку хереса…
Переливается в стакане густая светлая охра хереса, тянется к потолку дымок первой — самой сладкой! — утренней сигареты, возбуждённо блестит за светлой чёлкой серый глаз Ирины.
— И я хочу, — лениво тянется она к стакану.
Сползает одеяло, открывая заинтересованному взору чудную нежную грудь с длинным и твёрдым розовым соском…
Глоток вина, пара затяжек, и мы опять полны неуёмного желания, а впереди длинный-предлинный августовский день, и полный холодильник еды.
Господи, неужели это всё происходило с нами, и проклятый угрюмый мир казался нам тогда прекрасным, свободным и полным удивительных тайн?
Да, было. Конечно же, было. Именно с нами. Именно так. Целый месяц или около того.
А затем деньги подошли к концу, лето тихо и незаметно ушло на юг, а наши отношения приобрели несвойственную им прежде сложность.
Как-то сразу, чуть ли не в один и тот же день, мы обнаружили друг в друге массу мелких, но довольно неприятных недостатков и, вместо того, чтобы плюнуть на них и забыть, наоборот, начали скрупулёзно эти самые недостатки разглядывать со всех сторон, и тыкать в них друг дружку носом. В каждый по отдельности и во все вместе разом.
Но, чёрт возьми, ведь она действительно слишком любила попусту шляться по магазинам и часами висеть на телефоне!
* * *
Почему я тогда привела его домой, до сих пор не могу понять. Сострадание к ближнему? Но, во-первых, для выполнения гуманитарного долга вполне достаточно было отвезти его в больницу, а, во-вторых, никогда я за собой особого человеколюбия не замечала.
