— К сожалению. В наше время и в нашей стране физиком быть вредно и невыгодно. Правда, литературу я тоже люблю…
— Оставим пока литературу в покое. Никто вам ее любить не запрещает. А насчет страны…. Ерунда это все. Вы станете величайшим ученым и технологом-изобретателем за всю историю человеческой цивилизации. По сравнению с вами Эйнштейн и Тесла будут выглядеть первоклассниками. Ваши открытия и технологии спасут мир! Да! Кроме этого я предлагаю вам самое могучее здоровье для вашего тела, которое только можно представить. Лет, скажем, четыреста-пятьсот полноценной жизни вас устроит?
Предложение было заманчивым, но еще не все карты в этой игре легли на стол. И я спросил:
— Но почему все-таки именно я?
— Ваш потенциал, Владимир Сергеевич, очень высок. Вы даже не догадываетесь, насколько. Лучшей кандидатуры мне не найти. А искать я, уж поверьте, умею.
— А взамен? — спохватился я. — Вероятно… э-э… душу?
— Да на кой мне ваша душа? — чуть ли не презрительно осведомился он. — А если даже и душу, так что? Вечных мук ей испытывать не придется. Это я могу твердо обещать. А будет ей вечный покой. Как в романе Михаила Афанасьевича. Помните?
Я помнил.
— Надеюсь, вы мне позволите обдумать ваше предложение?
— Разумеется и всенепременно. Оно слишком серьезно, чтобы принимать решение с кондачка. Даю вам… ну, скажем, сутки. Как только надумаете, хлопнете шесть раз в ладоши и громко скажете: «Согласен!» Отсутствие же данного знака будет означать, что мы не договорились. Не скрою, что в этом случае я буду очень и очень разочарован, Владимир Сергеевич.
— Сутки, шесть раз хлопнуть в ладоши и громко сказать «согласен!», — повторил я.
— Именно.
— Что ж. Тогда, я, пожалуй, пойду?
— Не смею задерживать. Фус вас проводит.
Фус действительно меня проводил, и вскоре я уже стоял посреди своей квартиры, ошалело вертя головой.
За окном рождалось утро.
Я чувствовал себя вымотанным до предела и, решив для начала немного поспать, успел снять рубашку и штаны… как вдруг балконная дверь бесшумно распахнулась, и ослепительный столб какого-то неземного, ликующего света ворвался снаружи ко мне в комнату. Посреди этого столба, омываемое светом, парило в воздухе белоснежное шестикрылое существо с нестерпимо прекрасным и грозным ликом.
— Одевайся! И немедленно! — его трубный глас пригвоздил меня к полу. — С тобой хотят говорить!
Я вздохнул и покорно потянулся за штанами.
Пёс
Мокрая шерсть, как известно, пахнет палёной костью. Во всяком случае, для меня.
Я пересекал маленький сад, разросшийся в одном из внутренних двориков нашего района, чтобы сократить путь домой, когда к запаху влажной зелени примешался этот.
Запах, да ещё непонятная возня в кустах заставили меня остановиться.
Вообще-то я не боюсь собак. Но темнота пополам с дождём внушили душе некоторую неуверенность.
— Свои, свои, — тихо сказал я в кусты, успокаивая, скорее себя самого.
В кустах фыркнуло, и слабый свет уличного фонаря покатился по лобастой голове крупного пса, вышедшего мне навстречу. Ньюфаундленд? Не похоже. Медленно я двинулся мимо него к выходу из дворика и, очутившись на улице, обнаружил, что собака следует за мной.
Чувствуешь себя неудобно, когда за вами увязывается незнакомая собака. Вы ведь ей не хозяин, верно? А вот она считает наоборот. Или ей просто хочется иметь хозяина. В любом случае, лично вы не брали на себя никаких обязательств по отношению к ней. И тем не менее.
Я опять остановился. Пёс подошёл совсем близко и ткнулся носом в мою руку…
…И вдруг я так ярко ощутил его одиночество в этом мире, что мне стало почти физически больно. Если учесть, что дома меня тоже никто не ждал, то его одиночество, слившись с моим, превратилось в какое-то совершенно другое чувство.
Мне захотелось взять его с собой. И, как только я решил сделать это, боль ушла сквозь пальцы в его лохматую лобастую голову и оттуда, через пёсье тело и лапы, в городскую землю, закованную в старый асфальтовый панцирь.
— Ну что ж, пёс, — сказал я, улыбаясь, — ты мне нравишься. Пошли.
С утра у меня оставалось в кастрюле довольно много овсяной каши, которую я теперь и предложил псу, вывалив её в миску.
Он осторожно понюхал пищу и начал есть, время от времени поглядывая на меня.
Только теперь я заметил, что глаза у него синие. Вы когда-нибудь встречали в своей жизни собаку с синими глазами?
Вообще в нём была какая-то странность. Величиной с немецкую овчарку, пожалуй, но с более длинной и какой-то пепельно-серебристой шерстью. Крутолобая большая голова и острые волчьи уши. И глаза. Они больше походили на кошачьи. И синие, чёрт возьми! Синие, как вечернее небо в августе.
— Как же мне назвать тебя, собака? — раздумчиво произнёс я, закуривая.
Он поднял голову и посмотрел на меня долгим и каким-то не по-собачьи внимательным взглядом. Я почему-то затушил сигарету и сказал:
— Чак. Я буду звать тебя Чак. Хорошо?
Пёс улыбнулся — некоторые собаки действительно умеют улыбаться — и снова принялся уплетать овсянку, а я направился в ванную, чтобы набрать тёплой воды.
Чак отнёсся к процедуре купания благосклонно. Он не пытался выпрыгнуть из ванной, не скулил, не рычал, и тем более, не кусался. Впрочем, он оказался гораздо чище, чем можно было предположить.
Потом я вытер его старым полотенцем, устроил в прихожей подстилку и, объяснив, что отныне это будет его место, занялся собственным ужином.
Засыпал я, как и все последние месяцы, плохо — побаливал желудок, и в голове непрестанно суетились какие-то совершенно пустые и мелкие мысли. Снотворное принимать не хотелось — я и так за последнее время выпил его довольно много, — а сигарета, выкуренная на балконе, не помогла.
Лежа на боку с открытыми глазами, я не увидел, а скорее почувствовал движение в комнате, и передо мной появился Чак.
Его синие глаза слабо светились ровным спокойным светом. «Кажется, у собак не светятся в темноте глаза», — я вяло удивился про себя и понял, что быстро засыпаю.
Среди ночи я вдруг проснулся. Комната была наполнена лунным светом, и посреди всего этого великолепия на ковре сидел Чак, неподвижно глядя в окно на луну. Почуяв, что я не сплю, он обернулся, подошёл ко мне неслышным шагом и слабо ткнулся головой в плечо.
— Чак, Чак, хороший, — прошептал я, ласково поглаживая его голову, — Иди спать, Чак. Иди на место. Спать надо.
Он жил у меня уже две недели и с каждым днём интересовал всё больше и больше.
Во-первых, Чак совершенно не ел мясного, с удовольствием, однако, потребляя различные каши, молоко и овощи. Во-вторых, слишком мало спал для собаки — каких-то три-четыре часа в сутки. В третьих, он не лаял. То есть, он издавал звуки, но это было какое-то полуворчание — полупоскуливание, но никак не лай. В-четвёртых, он понимал меня совершенно. Так, что мне иногда становилось не по себе. Вот, например.
Как-то, когда я по обыкновению работал на кухне, мне понадобилась книга, которая — я это знал точно — лежала на столе в комнате. Мне абсолютно не хотелось вставать, я боялся упустить мысль, и вот Чак приносит в зубах эту книгу!
И так бывало довольно часто. Стоит ли говорить, что любые просьбы на уровне «подай-принеси», высказанные голосом, он исполнял с мгновенной точностью и никогда не ошибался. Согласитесь, что редкая собака так понимает человека. Впрочем, всё это было бы вполне объяснимо, но последующие события заставили меня крепко задуматься.
Да, я совсем забыл упомянуть, что у меня исчезли боли в желудке, я крепко спал по ночам и вообще чувствовал себя, как в неполных двадцать пять лет. Хотя тогда я ещё не связывал состояние своего здоровья с присутствием Чака…
Так вот. У меня была девушка. Прекрасная, как майский куст сирени. И у меня была жена, с которой я не жил, и пятилетняя дочь, которую я очень и очень редко видел. Девушка была сладкая, а воспоминания о жене и дочери, соответственно, горькими. Это горько-сладкая смесь и отравляла мне душу ежедневно и до тех пор, пока не вмешался Чак.
Я настолько с ним свыкся, что всюду брал с собой. И даже на свидания. Поначалу девушка была не против, но однажды к нам пристала возле её дома подвыпившая компания очень молодых людей, которым, видимо, хотелось потратить на что-нибудь незатейливое избыток юных сил. Я не успел проявить себя мужчиной — Чак тихо заворчал и, выпрыгнув из кустов, где он до этого сидел тихо, чтобы не мешать нам целоваться, вырос перед этой шпаной. Было их шесть человек — все здоровые бугаи, акселераты, так их…
Чак не сделал ни одного движения. Он даже не рычал. Он просто стоял, не шелохнувшись, и глядел на них. В глазах его полыхало синее безжалостное пламя.
Спотыкаясь на ходу и визжа какими-то жуткими голосами, исполненными первобытного ужаса, компания кинулась врассыпную.
