— Господи Иисусе! — воскликнул пан нотариус. — И что же, вы сами при этом были?
— Нет, но мне все подробно рассказала соседская сестра Либуша, та самая, у которой дочь вот уже тридцать лет не поднимается с постели, вы ее помните?
— Из семнадцатого номера?
— Из него. А вы знаете, как это с ней случилось?
— Не знаю…
— Это ей так дорого обошлась поездка в город в кино. Там тогда шел фильм с Чаплиным, ну, помните, в котором парнишка Гоган изображал ангела? Вот Либуша возьми да и скажи, что ее дочка на Рождество тоже нарядится ангелом. Они сделали крылья из перьев… очень красиво получилось, но только девочка простудилась и заболела воспалением мозга. С тех самых пор она и лежит, как Лазарь.
— Так это вы про Годачову! — сообразил наконец пан нотариус. — Это та, чей средний брат владеет земельным участком под номером двадцать шесть, да? Пани Шислерова, как они поживают, не знаете?
— Хорошо, потому что прикупили еще земли, — ответила крестьянка, держа огромные руки на коленях. — Как раз когда их Карличек помер. Завтра аккурат месяц, как его похоронили. Он тоже заплатил за свою дружбу со скотиной. У них был жеребенок, и он приучился ходить к ним в дом за сахаром. Но в прошлом году, когда он как-то осенью зашел на кухню, что-то его испугало, и он разбушевался и принялся крушить мебель. Старый Годач подскочил к нему, чтобы набросить на глаза одеяло, но тот успел прежде лягнуть Карличека. И у мальчонки начала болеть нога, и его отдали в больницу, и там ему отрезали ногу, и он от этого помер. Годачи хотели посмотреть на сына в гробу, но как только они гроб открыли, так сразу и захлопнули, потому что рядом с трупом лежала его отрезанная нога. А вообще-то, пан нотариус, у нас в деревне тоска смертная, так что и рассказать толком не о чем. У вас в городе гораздо веселее. А кстати, вы помните, где дом соседа Крала? — вдруг оживилась крестьянка.
— Номер четырнадцать? — улыбнулся нотариус.
— Точно. Так этот самый Крал, дурень стоеросовый, забрался со служанкой на чердак и принялся там с ней миловаться и домиловался до того, что у него случилась судорога, и от этого они со служанкой сцепились друг с дружкой намертво.
— Надо же, — встревожился пан нотариус, заметивший, как залилась алой краской склоненная шея машинистки.
— Да уж! — отозвалась крестьянка и поправила съехавшую набок красную шляпку с соколиным пером. — Пришлось нам принести лестницу и веревки и обоих любовников спустить на простыне во двор. Так поверите ли, при свете фонарей они были похожи, прости Господи, на картину с алтаря… знаете, Спаситель, снятый с креста… А как только мы развязали простыню, старая Кралова, та самая, которая вечно хвасталась, что дочка у нее воспитывается в монастыре, начала бить их кнутом, и муж ее от этого даже сомлел. Да только ни кнут не помог, ни обливание холодной водой, ни даже легонький укол ножом. Пришлось доктора звать. А то ведь никак они друг от дружки не отцеплялись.
— Хорошенькая история, ничего не скажешь… — пробурчал пан нотариус. — И все же я продолжаю настаивать на том, что в деревне люди гораздо ближе к природе, — неожиданно прибавил он.
— Ну разве что… — сказал крестьянин, поглаживая свой желтый шарф и подталкивая большим пальцем зеленый галстук-бабочку поближе к воротничку. — А то ведь у нас чуть не учинили насилие над учительницей закона Божия. И чего только людям в голову не взбредет! Она посередь белого дня шла себе к лесу… это было как раз в том месте, что зовется На птице… и тут обгоняет ее на велосипеде мужик в синем пиджаке. А когда учительница вошла в лес, он выскочил из кустов и говорит: «Дай мне!» И тут же попытался ее изнасиловать. Да только эта учительница закона Божия, она у нас в «Сокол» записана, спортсменка, в общем… короче, пнула она этого мужика в причинное место, а потом заставила поднять велосипед и допинала нахала до самого полицейского участка. Это оказался какой-то торговец скотом из Пршелоуча, он стал выкручиваться, что, мол, просто забрался в кусты по малой нужде, но учительница прямо при всех врезала ему по морде, так что он упал на пол, признался во всем и умолял, чтобы она его больше не била. А так, пан нотариус, у нас в деревне со скуки помереть можно, не то что когда мы молодые были, тогда-то веселье так и кипело… — причмокнул губами крестьянин.
— А ты бы, Людвик, взял да и рассказал пану нотариусу… — проговорила крестьянка и высморкалась в батистовый носовой платок, почти все, впрочем, выдув себе на пальцы, — взял да рассказал, как вы застигли нашего деревенского дурачка… ну, когда он с козой-то… — подзуживала своего благоверного крестьянка.
— А не окажется ли эта новая история столь же дикой, как предыдущая? — И перепуганный пан нотариус покосился на секретаршу, чей профиль блестел от бисеринок пота.
— Да что вы, это же так, дела житейские, — успокоила его крестьянка.
— Ах вот ты о чем! — Ее муж чуть ли не злился. — Ерунда это, обычная детская шалость… ну, пришли, значит, ко мне, я тогда старостой был, и говорят — сосед твой сливовицей отравился. Я сразу присоветовал за ноги его подвесить, чтобы вся дрянь из него вылилась. Да только оказалось, что сосед эту самую сливовицу уже переварил. Тогда я подумал малость и вспомнил, как мы, бывало, с нашим дедом поступали. Короче, закопали мы соседа в теплый коровий навоз, потому что он уже почти совсем похолодел. А когда последние вилы навоза на него кидали, то услышали, как где-то за заборами коза очень странно мекает. Чего это она, спрашиваем? Ну, и полезли через заборы… и застукали, значит, нашего деревенского дурачка, Богоушека-заику…
Пан нотариус поднялся со своего места и подставил ухо, прижав прежде к своим синим губам указательный палец.
И крестьянин прошептал ему что-то такое, что заставило пана нотариуса рухнуть обратно в кресло.
— В общем, схватились мы за кнуты и палки, — продолжал уже вслух рассказчик, — и отделали этого заику так, что он даже заикаться перестал. А так-то оно, конечно, какая у нас в деревне жизнь? Ни тебе театра, ни кино, ни гостиницы… Город! — распереживался крестьянин.
— Очень может быть, — сказал пан нотариус, видя, что в пальцах барышни машинистки дрожит и трепещет в ритмах девичьего сердца листок бумаги, — однако же для нас, христиан, Бог повсюду, в деревне и в городе. Где бы ни жил человек, Господь всегда живет в его сердце. А все прочее, как мы с вами знаем, суета сует. Вот почему мы, христиане, в качестве детей Божиих заключаем договор с Богом, когда речь идет о нашей душе, а как граждане решаем свои материальные дела с помощью имущественных договоров. Ведь сегодня вы пришли ко мне, чтобы распорядиться своим имуществом на случай смерти… или, может, я ошибаюсь? — спросил пан нотариус, заметивший, что все эти разговоры помогли чете Шислеров успокоиться.
— Не ошибаетесь, — в один голос ответили супруги.
— Что ж, — промолвил пан нотариус и встал, — давайте обсудим форму вашего завещания… — Он говорил и глядел при этом в окно, на противоположный берег реки, где солнце принудило уже все яркие цвета почти поблекнуть. Туда как раз причалила красная в желтую полоску лодочка, лодочка, разрисованная, как тележка мороженщика, лодочка пана Бржихняча, прежде машиниста, а нынче пенсионера… нос суденышка украшала затейливая надпись, и на каждом весле тоже были такие же вычурные буквы, складывавшиеся в полный адрес пана Бржихняча, который был обут в спортивные туфли с аккуратно выведенным на них подробным адресом… пан нотариус глядел на это, любовался рекой и рассуждал о последней воле, а красная лодочка тем временем разбрасывала по воде и зеленой листве красные блики, и пан нотариус вспомнил, как несколько лет назад весь город собрался на станции, чтобы приветствовать пана епископа из Литомержиц, вокзал ломился от паломниц, хоругвей, членов городского совета и оркестрантов, но салон-поезд пана епископа опаздывал, и диспетчер решил пустить по пустой колее товарняк, который вел машинист пан Бржихняч, и он, миновав сигнальные огни на въезде, высунулся из окошка паровоза и благословил перрон, начертав в воздухе большой крест, и паломницы принялись рассыпать цветы, а музыканты играть «Тысячекратно славим Тебя»… но мимо них проехал всего лишь состав с углем. Сейчас красная лодка скрылась за плакучей ивой, унеся с собой все блики и все надписи… — Вот почему имущество может служить мерилом любви родителей к детям, которые продолжат хозяйствовать на унаследованном ими земельном участке… — закончил свою речь пан нотариус.
Какое-то время в кабинете было тихо.
— Пан нотариус, — облизнул пересохшие губы крестьянин, — мы тут подумали… короче, как бы это сказать… пускай наш старший сын Людвик получает все наше имущество, но только пускай заплатит Анежке, нашей дочери, пятьдесят тысяч… а мы, мы пойдем к нему на содержание… — Вот что прошептал крестьянин, волнуясь и так вжимая в грудь подбородок, что зеленый галстук-бабочка почти пропал из виду. — Что скажешь, жена?
