Кутепов и с этим согласился, хотя отметил, что идея разделения власти в настоящий момент представляется ему несвоевременной и нуждается в обдумывании. И лишь в самый последний момент Александр Павлович позволил себе приоткрыться: сказал, что с благодарностью принял бы службу такого опытного разведчика, каким является фон Перлоф, но, вероятно, услуги его оказались бы более необходимы в случае, если бы Христиан Иванович оставался при штабе главного командования, поддерживая при этом контакты и с признательными ему галлиполийцами. Это можно было считать уже успехом! Фон Перлоф решил, что ему следует остаться на некоторое время при Кутелове, чтобы спокойно и внимательно во всем разобраться, все увидеть и проанализировать. Кутепов без энтузиазма принял это заявление, понимая, что врангелевский соглядатай свяжет его по рукам и ногам, усилит свою доносительскую деятельность. Он служит не ему, а Врангелю, все сегодняшние разговоры — сотрясение воздуха, контрразведчик приехал инспектировать его, усиливать деятельность своей агентуры. «Кто тут возле меня работает на этого прощелыгу?» — подумал Кутепов и вдруг обиделся и оскорбился: — Сучьи дети! Вместо того чтобы стать в строй и бороться за единство, они шпионят друг за другом, вербуют и перевербовывают одних и тех же людей. Дерьмо!»
— К сожалению, генерал, я не смогу уделить вам много времени: дела насущные, и несть им числа, — сказал он сухо.
Фон Перлоф, решившись, бросил «Кутеп-паше» последний козырь, идею, которую он вынашивал:
— Разрешите, ваше превосходительство, задержать ваше внимание еще несколько минут? Не могу уйти, не поделившись с вами перспективной идеей.
— Слушаю, генерал, — Кутепов хмуро крутанул ус и с видимым сожалением отодвинул бумаги: — Видите, чем меньше войск, тем более документов. Так что за идея?
— В двух фразах, ваше превосходительство. Раз люди все равно бегут в совдепию, надо засылать с ними своих агентов.
— Мои люди не бегут, — не скрывая раздражения, отчеканил Кутепов и встал. — Бежит дерьмо собачье! А ваших людей вы и посылайте. Хоть в совдепию, хоть к господам союзничкам, хоть прямиком в ад. Честь имею. Простите. Надеюсь увидеть вас перед отъездом.
Дневной зной изматывал фон Перлофа. Серая пыль покрывала разгоряченное, точно натертое кирпичом лицо. Липкий обильный пот, пропитавший одежду, связывал движения. Фон Перлоф с тоской отметил, что стареет и сдает. Как всегда, четко оценивая ситуацию, Христиан Иванович вынужден был констатировать: да, сегодня, на чужой земле, но среди своих он чувствовал себя хуже, чем тогда, в любой из заграничных разведывательных командировок. Почему? Трезвый, натренированный ум фон Перлофа выдавал ему ответ, состоящий из одного слова «обреченность», но все его естество восставало против подобного определения, лишающего смысла все его действия. С этим невозможно было смириться, и, продолжая анализировать положение, в котором ныне оказался он, Христиан Иванович начал приходить к иному выводу: дело не в старости, не в убивающей галлиполийской жаре, дело в том, что он теряет ориентиры. Сегодня он не знал точно, какому хозяину служит и — что было более важно! — какому хозяину должен служить...
Приходили к Перлофу беспокойные мысли и о Ксении. В последние дни она переменилась — возбуждена, нервна, резка. Надо увезти ее. В Белград? На Адриатическое побережье? Подальше от Константинополя, во всяком случае. Хотя здесь он может оберечь ее, сделать все для ее лечения — употребить свое влияние, деньги, силу, наконец. А когда они расстанутся, их разделит тысяча километров и она вновь останется одна — слабая, растерявшаяся, одинокая девочка — единственное родное существо, которое так внезапно вошло в его жизнь. Скорее бы завершились переговоры и штаб переехал на Балканы. Но сколько еще ждать этого? И вправе ли он рисковать здоровьем Ксении, ее безопасностью? Не эгоизм ли это — желание не расставаться с ней?
Обдумывая эти проблемы, фон Перлоф занимался, разумеется, обыденными делами. Он посетил штаб корпуса и разведотдел, где беседовал со старшими офицерами и получил возможность ознакомиться с документами, из которых самыми интересными для него оказались донесения осведомителей о положении частей, находящихся в «Голом поле». Кутепов уповал на устав и железную дисциплину, однако настроения солдат и части офицерства внушали серьезные опасения. Не дай бог какой-нибудь искры! Лагерь, точно пороховая бочка, в секунду взлетит в воздух. Самоуверенному Александру Павловичу следует дать своевременный совет — пусть он выпускает пар потихоньку и не препятствует наиболее ретивым вернуться в совдепию.
Фон Перлоф столкнулся в штабе и с человеком, которого после Крыма заставил работать на себя. Они сумели обменяться несколькими фразами, договориться о встрече. На эту встречу фон Перлоф и направлялся, проклиная и не ослабевавшую даже к вечеру жару, и «белые рубахи», и всех этих одинаково черномордых турков, греков, евреев, армян — и бог знает кого еще! — что, гомоня и толкаясь, заполняли улицы без названий и дома без номеров, собирались в очередях за водой у пересыхающих фонтанов, орали друг на друга, ссорились и мирились, совершая свои копеечные сделки возле мелочных лавок и шинкарен, кофеен, — один аллах ведает, как называются эти жалкие, крысиные норы! Впрочем, и соотечественники не отставали — как же без трактира на берегах Мраморного моря! Извольте посетить — корчма «Пронеси, господи!», только для господ офицеров. Точно: гульба, выкрики, нестройные голоса корниловцев горланят свой марш: «За Россию и свободу если в бой зовут, то корниловцы и в воду, и в огонь пойдут!» Боже, кто может спасти, сохранить армию?!
Фон Перлоф выбрался из лабиринта кривых улочек — Галлиполи кончился — и пошел к западу. Здесь, примерно в полуверсте от города, на склоне холма, обращенного к проливу, на кладбище находили последний приют многие жители «Голого поля». Здесь, миновав три кипарисовых креста, у креста железного, изготовленного в мастерских технического полка и водруженного на могиле неизвестного Перлофу генерал-майора Орлова, и должен был ждать Христиана Ивановича «его человек», освещавший всю галлиполийскую ситуацию и прежде всего деятельность Кутепова... Могил было предостаточно, многие — совсем свежие. Вид их окончательно испортил настроение генерала. Вырытые как попало, без плана и порядка, наспех, они затрудняли ориентировку. Наконец, фон Перлоф заметил три кипарисовых креста и направился к ним. Из-за могилы шагнул ему навстречу человек. Это был капитан Калентьев.
— Здравствуйте, капитан.
— Здравия желаю, господин генерал!
— Не лучшее место для беседы, а? Отведете меня к себе. Есть что-либо новое на этой адовой сковородке?
— Я не знал о вашем приезде и вчера отправил донесение по обычному каналу.
— Меня интересует Кутепов.
— Александр Павлович озабочен. Основная его задача — сдержать генерала Туркула, претендующего на особую роль в командовании корпусом. Туркул беспринципен. Он атакует Кутепова слева. В его палатке вечерами собираются дроздовцы. Перехвачено письмо в Париж к лидерам республиканских кругов. Смысл прост, как дважды два: довольно монархий, даешь республику! Имела место и открытая демонстрация. Перед палаткой командира Дроздовского полка на лагерной линейке у двуглавого орла на клумбе была снята корона. Кутепов пришел в ярость. Туркул принес публичное извинение. Кутепов обнял его, но...
— Понятно, — перебил фон Перлоф. — Развитие этих отношений перспективно для нас. Туркул свяжет руки Кутепову. Надо узнать, кто за кем стоит и из каких источников они кормятся. Особо — этот Туркул.
— Пока он кормится за счет своей популярности.
— Поверьте: времена батьки Махно прошли. Главнокомандующий поддержит Туркула и его офицерский кружок. А как происходит депортация с точки зрения Александра Павловича?
— Он понял, что не в силах удержать желающих. Издаются новые приказы. Воинские чины, перешедшие в трехдневный срок в беженцы, изолируются в специальном лагере. Они обязаны до отъезда неукоснительно соблюдать требования воинской дисциплины. В случае ее подрыва «свободные граждане» будут преданы суду за дезертирство с захватом казенного имущества. Военно-полевой суд уже рассмотрел несколько подобных дел. О случаях расстрелов за разложение частей я сообщил. Как и о случае самовольного отъезда в Болгарию тысячи человек, инспирированном французами. Да, девятьсот пятьдесят солдат, пятьдесят офицеров. Врангель крайне расстроен. Учтите, в Галлиполи отправлен приказ — в связи с начинающейся передислокацией частей это особенно важно — командирам эшелонов под их личную ответственность вменяется в обязанность не принимать на посадку беженцев, а если таковые и будут посажены французами — докладывать о них немедля русским представителям в пункте высадки. И все же мы, капитан, опоздали. Опоздали! Из Софии получена телеграмма, имеющая отношение к той тысяче, что поплыла в Болгарию. Нам сообщают: допущение в страну элементов, за которых главное командование не способно поручиться, нежелательно, ибо может заставить болгар взять обратно с таким трудом полученное согласие принять наши контингенты. Что ж. Темнеет. Пойдем, пожалуй. У нас еще долгий разговор, а тут это... грязное кладбище. — Перлоф брезгливо поморщился.
