Во-вторых, со времен «Капитала» прошел целый век, все-таки многое изменилось, появилось что-то новое. Даже если мы сегодня по-прежнему строим теорию на понятиях и категориях Маркса (среди прочего, на понятии производства), надо вводить в нее категории, до которых Маркс дошел лишь под конец жизни, – например, воспроизводство производственных отношений, которое накладывается на воспроизводство средств производства и на расширенное (в количественном смысле) воспроизводство продуктов, но отличается от них. Если же рассматривать воспроизводство как понятие, то оно требует привлечения других понятий – повторяющееся, воспроизводимое и т. д. Их в наследии Маркса нет – равно как и понятий урбанистики, повседневности, пространства.
Если производство пространства действительно связано со скачком производительных сил (технологий, знаний, господства над природой); если в пределе (иными словами, при преодолении известных пределов) из этого воспоследует иной способ производства – уже не государственный капитализм и не государственный социализм, а коллективное управление пространством, общественное управление природой, преодоление противоречия «природа/антиприрода», – то нам уже нельзя использовать только «классические» категории марксистской мысли.
В-третьих (сказанное ниже включает в себя все предшествующее и является его развитием), среди новых явлений, возникших за истекшее столетие, надо отметить многообразные так называемые «общественные» или «гуманитарные» науки. Их судьбы – ибо каждая из них имеет свою судьбу – вызывают некоторые тревожные вопросы, касающиеся неравномерности развития, кризисов, стремительных взлетов и внезапных падений. Перед отдельными специалистами и целыми специальными институтами поставлена цель отрицать, опровергать, замалчивать все, что может им повредить. Тщетно. Были и громкие неудачи, и катастрофические провалы. Экономисты решили, что усвоили предписания марксизма, то есть отдали критике предпочтение перед «моделированием», а политическую экономию рассматривали как изучение бедности. Крах их науки наделал шума, несмотря на все предосторожности. Лингвистика? Ее иллюзии и провал совершенно очевидны, поскольку лингвистика, вслед за историей и политэкономией, объявила себя верховной наукой, наукой наук. Тогда как в ее сферу входит лишь расшифровка текстов и сообщений, кодирование и декодирование. Но «человек» жив не одними словами. Лингвистика последних десятилетий? Метаязык, анализ метаязыков и, как следствие, социальной повторяемости: она позволяет понять невероятную избыточность текстов и речей прошлого, не больше и не меньше.
Несмотря на неравномерное развитие и неудачи, случающиеся на их пути, эти науки все же существуют. Но во времена Маркса их не было или они существовали лишь как вероятность, в состоянии зародыша и набросков; их специализация еще не была выраженной, и трудно было вообразить себе, что они когда-либо выйдут на первое место.
Эти науки-специальности, изолированные и в то же время империалистические (одно идет рука об руку с другим?), связаны с ментальным и социальным пространством. Одни ученые выделили, отрезали свою часть пространства, огородили свое «поле». Другие, по примеру математиков, выстроили ментальное пространство так, чтобы в соответствии со своими принципами толковать события теоретической и практической (социальной) истории; они получили репрезентации пространства. Многочисленные примеры подобных приемов, замыкающихся в самих себе или вращающихся вокруг своей оси, дает архитектура. У архитектора есть ремесло. Он задается вопросом о «специфике» архитектуры, то есть стремится узаконить свое место. Некоторые делают из этого вывод, что существует «пространство архитектуры» и «архитектурное производство» (разумеется, особое). Дело сделано. Связь разделения и репрезентации применительно к пространству уже заняла свое место в порядке (и беспорядке) рассмотренных здесь причин.
Все эти разделения и толкования можно понять и взять на вооружение не в рамках единой «науки о пространстве» или обобщающего понятия спациальности, но отталкиваясь от производственной деятельности. Специалисты пересчитали предметы в пространстве; одни перечислили объекты природного происхождения, другие – объекты произведенные. Если подставить на место познания вещей в пространстве познание пространства (как продукта, а не как суммы произведенных предметов), то перечисления и описания приобретают иной смысл. Можно представить себе политэкономию пространства, которая, подвергнув пересмотру политическую экономию, спасет ее от краха и предложит ей новый объект: производство пространства. Если наука подхватит критику политической экономии (которая для Маркса совпадает с познанием экономики), она покажет, почему и как политической экономии пространства грозит опасность совпасть с внешним обликом пространства как всемирной среды окончательного утверждения капитализма. Аналогичным образом можно действовать в истории, психологии, антропологии и т. д. Быть может, даже в психоанализе!..
Такая перспектива предполагает ясное и четкое разграничение между мыслью и дискурсом в пространстве (в данном, том или ином пространстве, локализованном и датированном), мыслью и дискурсами о пространстве, которые суть лишь слова и знаки, изображения и символы, и, наконец, осмыслением пространства, отталкивающимся от разработанного понятийного аппарата. Само это разграничение подразумевает внимательное критическое изучение в рамках разделения научного труда используемого материала – слов, изображений, символов, понятий, и инструментария – способов их соединения, приемов выделения и «показа».
Действительно, если перенести сюда концептуальные разработки из других областей, то можно провести различие между материалом и инструментарием. Материалы абсолютно необходимы и долговечны. Таковы камень, кирпич, цемент, бетон. Таковы звуки, гаммы, лады и тона в музыке. Инструментарий же быстро изнашивается; его надо часто менять; он состоит из орудий и инструкций по их использованию; его способность к адаптации невелика; когда начинают ощущаться новые потребности, изобретают новый инструментарий. Такова лютня, фортепьяно, саксофон в музыке. Или новые методы и приемы строительства зданий. Это разграничение может иметь определенное «прикладное» значение, позволяя различать временное и долговечное: то, что в той или иной научной дисциплине можно сохранять или, в измененном виде, использовать по-новому, и то, что заслуживает лишь отрицания и отторжения. Мы имеем в виду, что устаревший инструментарий используется лишь для побочных целей. Устаревшее часто попадает в педагогику.
Пересмотр разграничений и репрезентаций, их материала и инструментария не может ограничиваться лишь специальными науками. Он затронет и философию, потому что именно философы предложили репрезентации пространства и времени. Критика философских идеологий не избавит нас от необходимости рассмотреть все политические идеологии постольку, поскольку они касаются пространства. К слову, именно они занимаются им в первую очередь, вмешиваясь в него в качестве стратегий. Действенность стратегий в пространстве, и особенно новый факт, то, что мировые стратегии пытаются породить глобальное пространство, их пространство, и возвести его в абсолют, – еще одна немаловажная причина пересмотреть понятие пространства.
II. 6
Редукция – это научный прием, позволяющий упорядочить сложный хаос непосредственных констатаций. Сначала нужно упрощать, но затем, и как можно быстрее, постепенно восстанавливать то, что отсечено анализом. Без этого методологическое требование превращается в зависимость, и от законной редукции мы переходим к редукционизму. Эта опасность постоянно подстерегает научное знание. Ни один метод не позволяет ее избежать, ибо она кроется в самом методе. Редукционистские схемы необходимы, но они превращаются в ловушки.
Редукционизм внедряется под видом научности. Выстраивают редуцированные модели (общества, города, институтов, семьи и т. д.) и держатся за эти модели. Именно так социальное пространство сводится к пространству ментальному с помощью «научной» операции, чья научность маскирует идеологию. Редукционисты безоговорочно восхваляют процедуру, неотделимую от науки, потом превращают ее в позицию, а в дальнейшем в абсолютное знание – под видом науки о науке (эпистемологии). Тогда как методологическая редукция требует, в соответствии с диалектикой, снова ввести в процедуру содержание, эти ученые превозносят усеченную форму, внутреннюю логику подхода, его когерентность. После чего критическая мысль (осуждаемая догматизмом) обнаруживает, что систематическая редукция и редукционизм отвечают определенной политической практике. Государство и политическая власть стремятся редуцировать противоречия и делают это; следовательно, редукция и редукционизм оказываются средствами на службе государства и власти – не как идеологии, но как наука; не на службе того или иного государства и правительства, но на службе государства и власти вообще. Как еще государство и политическая власть могут редуцировать противоречия (рождающиеся и возрождающиеся конфликты в обществе), если не посредством знания, используя в качестве стратегии смесь науки и идеологии?
