расстреливали за милую душу…
– Пытали или добровольное признание?
– Главная убийственная деталь – не пытали Пильняка… Тот хотел спасти только юную жену и сына Бориса, поэтому всё и подписал…
– Но ведь, Серж, генералы Рокоссовский и Мерецков на допросах ничего не подписали и вышли с честью, никого не оклеветав, отметши подозрения… У них тоже были дети и жены…
– Все прочитаешь и все узнаешь, и выводы сделаешь сам – при твоем аналитическом уме-то…
– Шутить изволите…
– Не до шуток… Все материалы твои, изучай… твори, выдумывай, пробуй… А я тебе свое эссе по прочтении «Красного дерева» подготовил – услышишь и заченишь…
– Всё-таки успел прочитать?
– А ты, что так и не прочитал?
– Пока нет, заработался… зарапортовался… Вот ты первым и удивляй меня, Серж, своим видением «Красного дерева»…
И, действительно, Серж удивил у себя дома Александра, после поминального тоста, не чокаясь, в честь Вячеслава.
– Ведь именно Славка обязал прочесть меня «Красное дерево», лично скопировал и дал стопку страниц небольшой повести – не больше пятидесяти. С такой преамбулой дал: забудь о том, что в год Великого Перелома Пильняк возглавил Всероссийский союз писателей и в том же году за публикацию в Берлине повести был отстранен от руководства союзом писателей – по делу или не по делу, не нам судить… Только сам союз после публикации «Красного дерева» был вскоре разогнан, ликвидирован, как сборище антисоветчиков, антисоветской антисталинской организации… Я тебе страницы повести, скопированные Вячеславом передам… Но я тебе поведаю о том, что потрясло до глубины души, что перекликается, живо корреспондируется с «Соляным амбаром», картиной Ивана Лаврентьевича, со статуей Николы Можайского с нами… Интересно?..
– Интересно!.. Я весь – внимание…
Сергей взял в руки страницы рукописи, как драгоценный манускрипт, ещё бы, эти скопированные станицы повести Пильняка были даны ему незадолго гибели Вячеслава. Сказал твердо и уверенно:
– Сейчас у тебя в голове хмель от алкогольных поминок пройдёт быстро и легко, как утренний туман… Хотя герои «Красного дерева» дико пьют, и мужчины, и женщины и спиваются юродивыми… Забудь про якобы Углич, старик, держи в уме наш древний деревянный Можай и нашего древнего чудотворного деревянного Николу Можайского… Только с этой фишкой просечешь и мое видение и мое мистическое прозрение…
– Можай, Никола деревянный?..
– Да, голый святой Никола… Считай из чудотворного красного дерева – но до этого еще надо дойти, и не суетиться, доходя до сути, с ключом соляного амбара ли, истины его в подземелье, где духи земли бродят… Я буду заглядывать в рукопись для уточнения, живой детализации – на живительных примерах… Готов слушать?.. Здесь главный вопрос – как жизнь?.. А жизнь какая в провинции – хреновая, что до революции, что после, ещё хуже… Что у революционеров, что у контрреволюционеров…
– Дело щекотливое – жизнь провинциалов в тихом провинциальном городе…
– Да, в «русском Брюгге», по Пильняку, в Угличе ль, Можае ль… И в этот «русский Брюгге» приезжает инженер-троцкист Аким Скудрин, без дел, у него была свободная неделя жизни… Но троцкист Аким пробыл здесь на малой родины только сутки, установив, что родина ему не нужна провинциальный «русский Брюгге» его не принял… На вопрос «как жизнь?» сестра Клавдия рассказала что беременна… И что у нее должен быть ребенок, но она не знает, кто его отец… Мол, весной в свои двадцать четыре она решила, что пора стать женщиной… И стала ею… Неважно, кто муж и отец ребенка, государство поможет матери, у нее своя мораль, отличная от морали ее мужчин… Аким-коммунист-троцкист хотел сказать Клавдии, что ее мораль для него и необыкновенна, и нова, – и не правильна ли она, если так мораль понимает сестра?.. Но сказал ей: роди…
Дядя Иван, пьяный в стельку, посадил племянника на тачку, предварительно опрокинув ее вверх дном, и спросил радостно: «Выгнали?». Аким переспросил: «Откуда?» Дядя: «Из партии». Узнав, что не выгнали из партии племянника, у дяди возникла печаль в голосе, но он закончил бодро: «Ну, не сейчас, так потом выгонят, всех истинных ленинцев и троцкистов выгонят».
– Люблю слушать про юродивых, что Углича, что Можая…
– Правильно, Александр… Вырубил фишку… Пильняк с любовью говорить об этом пьяном юродивом дяде Акима: эти крендели были красою быта, христовою братией, молитвенником за мир и справедливость. Юродивый Иван Скудрин, переименовавший себя в Охламона Кудрина, клял попов, не боясь их, но боялся старинных церквей. Он в бреду рассказывал, что был первым председателем исполкома, как его за добро людям и идеи коммуны погнали из Революции. А коммунизм есть первым делом любовь, напряженное внимание человека к человеку, дружество, содружество, соработничество… Коммунизм есть отказ от вещей и для коммунизма истинного первым делом должны быть любовь, уважение к человеку… В городе чтили Ивана, многие плакали на базарах от его сумасшедших речей калика перехожего, устами которых глаголет правда и справедливость, и которые ради правды готовы идти умирать…
Сергей сделал жест рукой, взял листы повести поближе к свече и глазам, чтобы зачитать нужное место, и сказал, внутренне то ли содрогнувшись, то ли усмехнувшись над чем-то:
– Вот что Пильняк написал о дяде троцкиста Акима, что стыкуется с подземельем Соляного Амбара, где Андрей Криворотов спрятал революционную типографию, обязанную писать правду, неприятную для глаз, и просвещать темный народ… Иван-Охламон ходил по учреждениям, где некоторые вожди мазали тогда глаза луком, чтобы через Охламона снискать в городе необходимую городскую популярность. А лозунги Ивана-Охламона были самыми левыми в городе. Разрушаясь алкоголем, он собрал вокруг себя таких же, как и он, выкинутых революцией, но революцией созданных. Они нашли себе место в подземелье, у них был подлинный коммунизм, братство, равенство и дружба – и у них у каждого была своя сумасшедшинка: один имел пунктиком переписку с пролетариями Маркса, другие имели мечты о мостах и трамваях… А потом дядя Иван-Охламон обратился неожиданно к племяннику Акиму, занятому своими мыслями: «Плачь, Аким, сию же минуту за утерянный коммунизм» и прижал свои руки к груди, опустив на грудь голову, как делают молящиеся.
Сергей возвысил голос и обратился к Александру:
– Плачь, Александр… Я сейчас зачитаю отрывок из «Красного дерева», вставив туда одну знакомую фамилию и заменив одно библейское имя на имя святого, чтобы всё упростить и усложнить одновременно… Представь, что это не «русский Брюгге» Углич, а Можай середины 1920-х годов… Слушаешь?..
– Слушаю внимательно, ибо весь поминальный алкоголь уже давно выветрился.
– Слушай: «Аким возвращался от Охламона городом, через базарную площадь. В одиноком окне горел свет. Это был дом городского чудака, музееведа Николая Ивановича Власьева. Аким подошел к
