интернационализме в литературе, о том, что для него безразлично, где делать революцию – в Москве или в Риме, а главным образом Троцкий принимал все меры к тому, чтобы очаровать… Ближайшими друзьями я в то время считал своего литературного учителя Андрея Белого и, как уже говорил выше, моего старшего товарища Замятина. Еще со времен военного коммунизма самым близким мне человеком был поэт Пастернак…
Идею написания этой повести («Повести непогашенной луны») мне подал Воронский. Во время писания я читал ее тогдашним моим товарищам, читал, в частности, и Агранову. Агранов рассказал мне несколько деталей о том, как болел Фрунзе. Затем у меня было собрание, обсуждавшее повесть. Присутствовали: Полонский – редактор «Нового мира», Лашевич – которого я пригласил как военного специалиста… Все они одобрили повесть, а Полонский нашел, что нужно сделать предисловие к повести, которое тут же и было написано… Запрещение этой повести совпало как раз с моим пребыванием в Китае. Вернувшись оттуда, я обратился к Скворцову-Степанову, главному редактору «Известий», чтобы он решил мою судьбу. Скворцов-Степанов отнесся ко мне очень сочувственно, в беседе со мной сказал, что этот рассказ является талантливым произведением, обещал свою поддержку и устроил свидание с Рыковым. Рыков посоветовал мне написать покаянные письма, что я и сделал. В последующем Радек выразил мне свое сочувствие и оказал материальную помощь. Нужно прибавить, что Радек читал в рукописи эту повесть и даже принял участие в ее редактировании… Радек был первым, кто стал со мной говорить прямо и резко против руководства партии. В беседах со мной Радек утверждал, что Сталин отходит от линии Ленина, в то время как он, Радек, Троцкий и другие их сторонники были настоящими ленинцами, и что снятие их с руководящих постов есть искажение линии Ленина, в связи с этим, говорил Радек, неминуема борьба троцкистов со сталинцами…
Когда Воронский стал организовывать группу «Перевал», мы договорились о том, что я официально к «Перевалу» не буду примыкать, однако должен буду принимать активное участие в его работе. Я приходил на расширенные собрания «Перевала», дабы демонстрировать свою солидарность с ними. К этому периоду относится второе мое троцкистское произведение. В 1928 г. вместе с Андреем Платоновым я написал очерк «Че-Че-О», напечатанный в «Новом мире», который заканчивается мыслью о том, что паровоз социализма не дойдет до станции «Социализм», потому что тормоза бюрократии расплавят его колеса… В Союзе писателей существовало настроение, что было бы хорошо, если бы литература получила отставку от партии. Обсуждая на наших нелегальных собраниях положение в литературе и в партии, мы всеми мерами, прикрываясь политикой внепартийности, чистого искусства и свободного слова, пытались доказать гнет цензуры, зажим литературы со стороны партии… Для характеристики СП надо сказать, что в нем не было партийной ячейки. В 1929 г. я был избран председателем СП, и в том же году он как антисоветская организация был ликвидирован… В это время я написал наиболее резкую антисоветскую повесть «Красное дерево», изданную за границей. «Красное дерево» оказалось водоразделом для литераторов, с кем они: с Советской ли властью или против… Наряду с прекращением деятельности СП стала разваливаться и группа «Перевал». Воронского выслали в ссылку. Шла проработка «Красного дерева», мой авторитет среди писателей был подорван. Тогда мы с Воронским решили создать новую литературную организацию и создали кружок «30-е годы». Мы утверждали, что литература угнетена, что те задачи, которые ставятся перед литературой, невыполнимы, что писатели привязаны на корню и имеют право писать «от сюда до сюда», что в литературе идет упрощенчество. Активными участниками собраний «30-х годов» были Зарудин, И. Катаев, Андрей Платонов, посещал собрания раз или два Пастернак, считавшийся по духу приемлемым. «30-е годы» как литературная группа весной 1930-го распалась, но часть людей осталась в дружбе, и сообщалась до самого последнего времени, помогая друг другу, бывая вместе… Союз писателей был преобразован в Союз советских писателей. Подавляющее большинство писателей ушло в этот новый СП, но осталось на тех позициях, на которых они были до реорганизации. Когда Пастернак пошел работать в оргкомитет ССП, я всячески нападал на него, и на этой основе у меня с ним даже осложнились отношения. В силу моих, тогда особенно злобных отношений к политике партии и к руководству, я бойкотировал ССП и поэтому не выступал на съезде писателей… Съезд мне казался лицемерной бюрократической затеей, а выступления писателей на нем – лживыми и двурушническими… На протяжении ряда лет все мои общественно-литературные стремления сводились к желанию «вождить», но из этого ничего не выходило. Я терпел неудачу за неудачей, в конечном итоге большинство писателей, поняв антисоветскую сущность моих стремлений, отошло от меня…
15. Смерть и похороны отца
Александр навсегда запомнил то странное ощущение страшного толчка изнутри в то темное утро второго дня октября. Он проснулся за несколько мгновений до тревожного телефонного звонка. Подбежал к телефону, снял трубку и уже знал, что услышит плачущий голос мамы:
– Нет больше твоего отца, сын… Приезжай…
Мама очень любила отца, а отец очень любил маму. И эта любовь ему передалась: он любил отца и маму, никогда не выражая внешне, в излишней аффектации сыновние чувства. Есть ведь такой тихий скромный образ внутренней любви и глубинного уважения к родителям без внешнего блеска и лоска. Вроде все просто: кого же надо было еще любить, как не своих добрых и оптимистично-строгих и скромных родителей. Наделили оба родителя сына бесконечным оптимизмом, без крохотки пессимистичных настроений и построений, а отец несуетным велением души, без всяких назиданий, сумел воспитать в сыне абсолютную внутреннюю свободу при строгом отношении к жизни-судьбе: сам выбирай, что тебе по душе и по силам, и отвечай сполна за все свои порывы и поступки.
И вот этого дорогого красивого человека нет, и маму надо поддержать, и похороны отца, и поминки достойные организовать – с отключенным сознанием для суеты сует… А пока надо маму оживить и успокоить… И Александр сидел возле нее на диване, успокаивал, держал её холодную вялую руку, передавал для оживления руки свое душевное тепло, подбирал осторожно слова, чтобы не нарушить хрупкое равновесие в сознанье мамы на пограничье жизни живых и смерти мертвых…
Много чего надо было сделать для организации достойных похорон и поминок, но Александр знал все, что положено, сделает и все организует, как надо, чтобы и близкие, и друзья, и коллеги по работе простились с его отцом, и никому это не было в тягость и нервное напряжение…
А ещё почему-то засела пыточная мысль в
