Но при этом никакого ужаса не было, не было никаких сожалений, и будто в другой части моего сознания включился навигатор, подсказывающий поведение.
Я ничего не сказал и тогда, когда самый младший из бандитов начал подталкивать меня стволом вперёд.
Видимо, труп мешал этим эстетам принимать пищу.
— Эй, Миха, штаны не бери, — сказали нам в спину. — Не бери, в штаны он точно уже обосрался.
И на насыпи загоготали.
Мы сделали несколько шагов вниз.
Я вдруг понял, что прямо тут на склоне между стеблями травы из земли торчит кусок проволоки. Толстый кусок проволоки, давно вросший в землю, может, ещё при Сталине. Ржавое растопыренное железо, пережившее и Сталина, и немцев на этой земле, и Хрущёва с Брежневым, и череду быстро сменяющихся генсеков, и новых президентов, и теперь мне зачем-то нужное.
Совершенно непонятно откуда, но знал, что оно там есть, и что…
Тут-то я споткнулся о металлическую петлю, торчавшую из земли. От этого я совершил абсолютно цирковой кульбит, перелетев вперёд через голову.
Мой потенциальный убийца даже растерялся, живой труп попытался сбежать, а теперь вот скрылся в какой-то канаве.
Я слышал его возмущенное дыхание — так бывает, когда человек не может даже ругаться, и только открывает рот, втягивая в себя воздух.
Он поводил стволом автомата из стороны в сторону.
И теперь я понял, что находится рядом — очень редкая инверсионная аномалия. Олежек звал её «массаракш», я всех этих слов, взятых напрокат у Стругацких, не любил, а собственного мнемонического правила для запоминания не придумал.
Так бы её и звать — инверсионная аномалия. Мушкет говорил, что она, может, и не такая редкая, но только рассказать о ней часто бывает некому. В центре аномалии физическое пространство меняло полярность, и всякий предмет, помещённый туда, выворачивался наизнанку.
Говорят, что именно с ней был связан легендарный левосторонний автомат Калашникова, но это только слухи необразованных сталкеров, что плодили легенду за легендой. Спутать разные типы симметрии им было несложно, да и оказалось, что действует она только на биологические структуры.
Именно туда, подняв ногу, собирался ступить мой милый палач. Можно было, конечно, его предупредить, но… Но для этого я был недостаточно свят.
Молодой прыщавый парень, отступив, поставил ногу обратно. Я молча ждал, что будет дальше. Что-то со мной произошло — Зона превратила меня в другого человека. Перетрясла и подарила новые навыки — например, умение спокойно ждать чужой смерти.
Паренёк покрутил головой, видимо, подумал, что рассказывать у костра, что жертва сбежала, ему было бы стыдно.
И всё-таки сдвинулся вперёд.
Он перестал существовать за долю секунды, став похож на кусок мяса с торчащими рёбрами — было в моём детстве такое блюдо, которое делали из сосиски, проткнутой перед варкой сухими ещё макаронинами.
Сразу было понятно, что человек — существо хордовое.
Автомат он, впрочем, в последний момент выронил, и я, стараясь перемещаться осторожнее, чем мышь, ворующая сыр из мышеловки, подобрал его.
Теперь я был бос, но вооружён — точь-в-точь, как народы Африки.
Теперь надо было выручать барахло, и убить человека. Или даже двух.
С насыпи уже закричали:
— Эй, Миха, ты чё? Ты где? Щас доедим всё, чё.
Я перевёл автомат на одиночный огонь, и только над насыпью встал один из моих обидчиков, честно прострелил ему голову.
Сейчас второй, не будь дураком, схватится за оружие, и если он не будет совсем уж дураком, то отползёт в сторону, стараясь поймать меня, когда я вылезу наверх.
Голова моя работала чётко и совершенно цинично, безо всякого сожаления, и, что удивительно, — без страха. «Что это случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» — спросил я сам себя. И чужой голос внутри головы подсказал мне, что нужно двинуться по низу насыпи в обход.
Так я и сделал — и то, что я был босиком, сослужило мне хорошую службу — я двигался бесшумно, хотя пару раз занозил себе ноги.
Я тихо вылез на насыпь метрах в десяти от главного, что лежал и, пыхтя, выцеливал врага внизу.
Голливудские фильмы велели в таких случаях произнести какую-нибудь запоминающуюся фразу, но моя идея заключалась в том, что Голливуд — это такое зеркало нормальной жизни. А в нормальной жизни, то есть в «нормальной жизни внутри Зоны», я сделал ровно то, что полагалось — влепил противнику очередь в спину с десяти метров.
Теперь можно было осмотреться.
Я оглядел оружие. Было до слёз обидно вспомнить слова моего стрелкового инструктора. Он был негр, и оттого было особенно забавно, что он всегда говорил, что Калашников придумал автомат для необразованных африканцев, потому что даже они могут стрелять из него. Но эти ребятишки относились к оружию хуже, чем обезьяны. Казалось, что оно как на показательных стрельбах, специально измазано.
Я бережно подобрал собственные ботинки и медленно оделся.
Теперь нужно было заняться мародёрством.
Я понял, отчего эти бравые ребята настояли на том, чтобы я разделся. По сравнению с их одеждой моя куртка и рубашка были образцом чистоты, несмотря на случившиеся в дороге приключения.
Удивительно было, что в ПДА старшего, среди прочих данных, оказались отчего-то фотографии Атоса, Мушкетина, Базэна и даже Кравца. Всего фотографий было около десяти — и мне стало понятно, что на моих товарищей кто-то объявил охоту.
Но меня эта троица не ждала. Меня в списке не было — им я казался бонусом, подарком.
Я прислушался к себе — злорадства во мне не было, только холодная оценка происходящего. Казалось, что, несмотря на приступы боли в затылке, голова у меня работает как бы в двух режимах — нормальном и цинично-аналитическом.
Итак, я вывернул трупам карманы, нашёл там патроны (это пригодилось), деньги (немного подумав, я взял), ворох амулетов, включая иконки и ладанки (это я оставил, хотя никакого обряда над телами проводить не собирался). Тела я оттащил от насыпи, а оружие прикопал рядом с домиком, в одной из оставшихся там пластиковых коробок.
* * *
Как и положено при возвращении, я вышел на открытую площадку перед брустверами спецбатальона ООН.
Там посередине поля торчал столбик с устройством, похожим на домофон.
Следовало назваться, сообщить количество человек, номер пропуска и ждать.
После того, как тебе разрешат, идти, расставив руки в стороны. Уже потом нужно было тащить за собой рюкзак, или же за ним отдельно приходил солдат.
Когда я пришёл к научному городку, то первым, кого я увидел, был Мушкет. Он сильно изменился в лице, когда узнал меня.
Мушкет даже несколько побелел, будто перед ним возникло приведение.
— А мы тебя — того… Похоронили… Ты не представляешь, что тут было! Атос, когда приехал, меня чуть не убил. Да что там! Он всех чуть не убил. Как он орал! Ерш твою двадцать, как он орал. Тебе повезло, что он оторался.
Но тут Мушкет был неправ — всегда внешне спокойный Атос запер меня в своём кабинете и начал на меня кричать. Боже, как он орал! Если это называлось «оторался», то я представляю, что было сказано Олегу. Атос шипел и говорил, что не для того он вытащил меня из-под следствия, чтобы я сгинул в бессмысленном выходе, который (этот выход) удел рядового сталкера. Он рычал на меня как мамаша, было уже начавшая обзванивать морги, как вдруг её чадо явилось на пороге.
Но всё-таки и он устал.
Я не злился и не чувствовал себя обиженным. Понятно было, что это всё от нервов, оттого, что он переживал за меня. Ну, и из-за того, о чём я сам думал: нас осталось мало-мало тех людей, слова которых ты понимаешь хорошо, просто потому что мы отмахали большой кусок жизни вместе.
Потом Атос полез в шкафчик и достал бутыль виски в подарочной упаковке. Непослушными пальцами он сорвал эту шелестящую золотом и серебром шелуху и разлил в два стакана — сразу грамм по сто пятьдесят.
Мы выпили.
Алкоголь был вместо «извините».
Потом мы лежали в креслах по разные стороны его безупречно чистого стола и молчали.
— А всё-таки материшься ты много, — сказал я лениво и беззлобно.
— Тут ты путаешь две вещи: одно дело ругаться матом, а другое — разговаривать.
В больших конторах, помешанных на бизнесе, где я работал, могли запросто орать матом на подчинённого или описывать результаты его работы. В малобюджетных интеллектуальных институтах всё по-другому: во-первых, нужно иметь калёный характер, чтобы женщине, что старше тебя вдвое, орать: «…! Вы отчёт сдали или срань! Что за херня!». Во-вторых, скажешь — тебе через десять минут ляжет на стол заявление об увольнении и нового научного сотрудника на эти деньги ты не найдёшь. В-третьих, люди (и не только в малобюжетных конторах) понимают, что с хорошими кадрами так говорить нельзя, работы это не улучшит. А постоянно решать — можно-нельзя, тяжело, лучше вовсе окоротить язык.
