Жили мы нищенски. Но отец продолжал твердить мне: «Леонид, ты будешь офицером». Еще мальчишкой я уже вырабатывал в себе эти замашки… Гимнаст! Отлично фехтовал! В конце концов мне и самому захотелось стать офицером, только не в пехоте-матушке. Я мечтал стать ученым офицером. Артиллеристом!
Затем юнкерские годы… Я поступил в Константиновское артиллерийское училище. Больше всего я боялся, чтобы кто-нибудь из моих товарищей-юнкеров не проследил, где я живу, не заглянул бы ненароком в нашу жалкую берлогу на Песках… Держался я особняком. «Рак-отшельник», – так меня прозвали. А дома пьяный отец твердил всегда одно и тоже: «Леонид, ты забьешь всех этих щелкунчиков».
Квартирка наша достойна особого описания. На заднем дворе… Грязная лестница, где вечно пахнет кошками. Одну из наших комнатенок мать сдавала. Жильцы наши были такие же нищие, как и мы: то ремесленник, то бедная курсистка, то актриса, потерявшая место, то продавщица из колбасной. Это был ноев ковчег с переменным составом.
Но учился я отлично. Вскоре грянула война, и все смешалось. Нас выпустили досрочно. Я как портупей-юнкер, первый по успехам в училище, имел право сам себе выбрать полк, имел даже право на гвардию. Наш генерал, начальник училища, вытаращил глаза, когда я стал отстаивать это свое право.
– Позвольте… Но ведь вы же дворянин? – спросил Фролов.
– Мой отец любил кричать о том, что он дворянин, по… грошовое это было дворянство. Генерал, конечно, знал, что я за птица. Мои слова показались ему святотатством. Но я решил хоть на час добиться своего. Калиф на час! Я все-таки получил хорошее назначение. Правда, это было уже не то… Просто запасной дивизион. Но и в нем меня не продержали лишнего дня. Быстро сплавили из Петербурга на фронт. Я был счастлив. На фронте все равны. И я хотел быть подальше от своих бывших товарищей. Они еще гранили сапогами Невский и пьянствовали по шантанам… а я уже воевал.
Кто же я? Барин? Вот я вам все рассказал… Никогда так не рассказывал. Раньше стыдно было. Нет, молодости я не видел. Настоящей, живой, вот хоть такой, как у Валерия Сергунько. Что-то проклятое, загубленное, двойственное… Никому не пожелаю такой молодости.
Драницын замолчал. В каюте стало тихо. Фролов поднялся с койки.
– А знаешь что, Леонид Константинович? – сказал он. Драницын отметил, что комиссар впервые обращался к нему на «ты». – Возможно, батька твой был и неплохой мужик, да жизнь-то исковеркала… Быть может, та минута, когда он шел с красным флагом, была единственной настоящей минутой в его жизни.
Некоторое время они сидели молча. Фролов будто обдумывал то, что ему пришлось услышать. Затем, вынимая из портсигара папиросу, он сказал:
– Вот что, Леонид… Воюй честно, и все будет в порядке.
– Слушаюсь, Павел Игнатьевич.
– А ты не смейся, тебе серьезно говорю.
Мерно работали машины «Марата». И под их журчащий шум Драницын яснее обычного почувствовал, что с прошлым покончено, что теперь есть только тот путь, который он уже выбрал окончательно и навсегда. «Да, только так! – думал Драницын. – Сегодня комиссар еще слушает меня с недоверием, но настанет час, когда он мне поверит. И это будет скоро, очень скоро…»
А Фролов, искоса поглядывая на взволнованное лицо Драницына, думал: «Парень ты, видать, честный, но все-таки я был прав, когда отвел твою кандидатуру. Куда тебе до Павлина Виноградова!..»
8
«Марат» шел узким фарватером среди подводных камней. Андрей стоял у борта и задумчиво смотрел в воду. Рядом, на скамейке, сидел Тихон. Мимо них молча прошел погруженный в свои думы Драницын. Высокий, подтянутый, прямой, со шпорами и стеком, он казался Андрею существом из какого-то другого мира.
– Все бродит, – сказал Андрей, проводив Драницына взглядом.
– Долю ищет, – отозвался Тихон.
– Я часто задаю себе вопрос, о чем он думает?
– А зачем тебе это знать?
– Хочется понять, что он за человек?
– Себя, милый, и то разве поймешь?
Старик вдруг поднялся со скамейки и зашептал на ухо Андрею:
– А скажи мне, душа… Не со зла хочу знать… Баловства у тебя с Любкой не было? – Он поглядел Андрею в глаза и улыбнулся. – Что насупился? Я по-отцовски. Ну, у вас это дело еще десять раз обернется и вывернется! – Тихон ласково ударил Андрея по плечу. – Ты, видать, еще не рыбак. Не знаешь солену водицу. Не сердись, что я о такой тайности спрашиваю… Люблю я Любашу, как прирожденную мою дочку. Богоданную. Боюсь я за нее.
Старик опустил голову.
Где-то внизу ровно дышала машина. Из раскрытого люка пахло паром и машинным маслом. В ночных сумерках мерцал зеленый бортовой огонек.
– Эх, Любка… – вдруг пробормотал Тихон и крякнул.
– Тихон Васильевич… – сказал Андрей. – А что у вас произошло с Любой перед отъездом? Отчего она сердилась? – Ах, милый… Обидел я ее жестоко. Как с бабой глупой говорил… А ты знаешь ее характерность. И не баба она, а женщина… Силы в ней много… Большой силы она человек.
На левом берегу засветились окна большого села. Запахло дымом, жильем, донесся приглушенный расстоянием лай собак.
– Что вышло? А вот что! – продолжал Тихон, и в голосе его послышалось горестное волнение. – Сучила Любка пряжу… Перед обедом дело было, коли ты помнишь. Вы ушли все. Я и говорю ей: «Любка, так и сяк, с ребятами надумал я уйти на Двину. Отпусти меня, старого». Смотрю: бледнеет. «Так, говорит, а я что же?» – «Ты?» – «Я!» – «Хозяйство». – «Хозяйство? У кур да у коровы? Вся жизнь… Или дома, на бабьем углу, у воронца, бока пролеживать за печкой?» Глаза горят. Злая. «Что я тут, прости господи, навечно привязана? Нет, папаша! Вы уходите… Дело доброе! Да и мне, видать, пора пришла. Прощайте! Спасибо вам, дорогу показываете». – «Ты что? очумела? Куда же ты пойдешь?» – «Куда все. Не хуже вашего с винтовкой управлюсь. Мне не ребят качать. Раз уж так… тоже воли дождалась». – «Какая, говорю, воля? Дуреха! Ты что, очумела?! Виданное ли дело?» – «Нынче все видано!» Ног под собой не чует… Не то рада, не то в обиде. Нельзя понять. А знаешь, наша баба онежская – крепкая, самостоятельная, на все дюжа.
Стащив с головы заячью шапку, Тихон хлопнул ею о скамейку.
– Уйдет, – не то с осуждением, не то с гордостью сказал он. – Как пить дать уйдет.
– Я тоже так думаю, Тихон Васильевич.
– Собиралась, что ли? Говорила тебе?
– Нет… А чувствовалось, что тянет ее куда-то…
– И ладно… Была бы счастлива только! Да ведь все-таки баба, вот жалость! Где ладья не ищет, у якоря будет. А знаешь нашу публику, мужики!.. Мне хотелось ее счастье своими руками наладить. Не судьба, значит. Эх, Андрюха! Хоть и озорная она, а душа в ней чистая… Лебедь!
Андрей молчал.
– Лед тронулся… – сказал старик без всякой видимой связи с предыдущим. – Теперь много народу партизанить пойдет. Вот только кончат работу. Ну дай бог… Пойду-ка я спать. Что-то воздух натягивает. К погоде.
– Ты иди, Тихон Васильевич, – сказал Андрей, – а я посижу. Мне не хочется спать.
Старик ушел, Андрей прилег на скамейку, подложив под голову куртку. Спать действительно не хотелось. Никак не шли из головы слова старика.
Налетел порыв ветра, и до парохода с ближнего берега Малой Двины донесся словно негодующий ропот берез.
«Что бы там ни было, а я люблю ее, – думал Андрей. – Люблю и буду любить».
«Марат» замедлил ход. Мимо Андрея прошел капитан.
– Где мы? Неужели Котлас? – спросил Андрей.
– Котлас, – ответил капитан.
Андрей вскочил. «Марат» подходил к высокому и мрачному берегу. Виднелись пакгаузы, колокольня и купола большой церкви. Слышны были свистки паровозов. У пристани и вокруг нее стояли пароходы и железные шаланды.
«Марат» двигался к шаланде, на палубе которой стояли дальнобойные орудия. Военный моряк в бушлате и матросской бескозырке, стоявший на палубе этой шаланды, окликнул людей с парохода, затем прокричал куда-то вниз:
– Жилин! Фроловцы прибыли!
Из люка показался чернобородый моряк с фонарем в руках.
– Да они ли? – сказал он хрипло. – «Марат»?
– «Марат», – ответил первый. – Живо добрались.
– Эй, на «Марате»! – крикнул чернобородый. – К нам швартуйся!
Бросив концы на шаланду, «Марат» пошел правым бортом по ее стенке. Заскрежетало бортовое железо, раздались звонки пароходного телеграфа, и «Марат», став на место, бурно заработал винтами. Затем все стихло. На барже показалось еще несколько моряков. Фролов вышел на палубу.
Перейдя по уже перекинутому трапу на баржу, он вслед за Жилиным скрылся в люке.
Проснувшиеся бойцы столпились возле трапа.
– Давно стоите? – спрашивали они.
– Недавно, – отвечали моряки.
– Откуда пушки-то? Моряцкие?
– Морские. С Кронштадта.
– Так и везли их баржей?
– Нет, по железной дороге. Через Вятку. Здесь только ставили. Инженеров звали помогать. Да те сконфузились. Техника, говорят, им не позволяет. Соорудили самолично.
– Значит, позволила? – послышался смех.
