него голодных глаз и перешла на шёпот, — все иногда этим балуются. И Такер, и Бэйли… и даже я, — женщина опустила в банку из-под пилюль палец, подцепив последнюю оставшуюся там таблетку, выудила её, положила на высунутый язычок и отправила в рот.
По телу Блада пробежала мелкая дрожь, и причиной был уже не страх.
— Помоги собрать остальные, — попросила Джойс, опустившись на колени и начиная собирать раскатившиеся таблетки.
Блад присел рядом, не в состоянии отвести от неё взгляд. Джосси собрала несколько пилюль в ладонь и, как была — на коленях — приблизилась к юноше. Высыпав лекарство в баночку в его руке, она вновь подняла на него глаза. Её пальцы принялись медленно расстёгивать его форменную куртку. Пуговка за пуговкой, от ворота до самого низа. Блад забывал дышать: их лица были так близко, что он боялся спугнуть Джосси резким вздохом. Тонкие пальчики медсестры опустились до последней пуговки, а потом поскользили вверх, едва касаясь обнажённой кожи юноши. Достигнув плеч, они легко сдёрнули белую медицинскую робу вниз, и ловко завязали узлом вокруг запястий за спиной Блада. Потом вернулись к плечам, пробежали по затылку, нырнув в русые волосы, и нежно, но властно вцепились в них, заставляя Винтерсблада запрокинуть голову. Перед его глазами возник качающийся, нечёткий потолок, а шею под мочкой уха обжёг требовательный поцелуй.
По телу юноши пульсирующими волнами прокатывался зной. Желание прикоснуться к Джосси, расстегнуть её строгое сестринское платье, ощутить под своими ладонями тепло её кожи, губами — негу её поцелуя, застило его разум, переполняло и душу, и тело. Но Джойс не позволяла: запястья Блада были связаны за спиной санитарской рубашкой, и ему оставалось лишь подчиняться.
Не переставая целовать и легонько покусывать его шею, Джосси ловко расправилась с брючным ремнём и пуговицами, опрокинула Блада на спину, оказавшись сверху. Позже, когда с его губ готов был сорваться стон, она зажала его рот ладонью:
— Молчи, дуралей, нас же услышат!
Сейчас, вспоминая Джосси, я чувствую отвращение. А тогда… тогда я был глуп и наивен. Весь мир крутился вокруг Джойс, и она принимала это как должное. Она делала что и когда хотела, и никто не мог встать у неё на пути. Она могла быть безразличной, как статуя в парке, и неделями не обращать на меня внимание. А потом, заскучав на ночном дежурстве, звала в свой кабинет. Вытворяя со мной всё, что её душе угодно, сама она никогда не обнажалась при мне полностью и почти не позволяла прикасаться к ней: «помнёшь платье», «растреплешь причёску», «ты всё не так делаешь, от тебя никакого проку!»
Однажды, когда мы все вместе курили на лестнице, Бэйли шутя шлёпнул её по заду. Я взбеленился, едва на него не набросился. А она осадила меня: «Кури свой табак и не лезь в чужие дела, мальчик!» Тогда я понял, что не первый её подчинённый, с которым она спит. И не единственный.
Бэйли она управляла при помощи тех самых пилюль. Такер был женат, и до холодного пота боялся, что всё может дойти до его жены. Не знаю, что там у дневных медбратьев, — наши смены почти не совпадали. А я был идиотом, болезненно от неё зависящим.
«Я, между прочим, хочу замуж! — однажды сказала она мне. — Да не за тебя, дуралей, не делай такие глаза! — она рассмеялась своим игривым смехом. — Мне нужен взрослый обеспеченный мужчина, достойный меня».
«А я, значит, тебя не достоин?» — спросил я.
«А сам-то ты как думаешь? — она вновь рассмеялась, словно бросила мне в душу горсть битого стекла. — Ты лишь развлечение, не более. Средство от скуки. Очень аппетитное, надо заметить, средство!»
Привязав меня к себе чувственными наслаждениями крепче, чем любой самой сильной таблеткой, она блаженствовала, причиняя боль. Она знала свою власть и пользовалась ею, чтобы позабавиться, уколоть, унизить. К третьему курсу медакадемии я уже не понимал, какое из чувств к ней во мне сильнее: страсть или ненависть. Я вновь и вновь мечтал, как порву эти отношения, и в следующий раз даже ухом не поведу, когда она позовёт меня в свой кабинет. Но, стоило ей лишь намекнуть, я бежал, задрав хвост, как паршивая дворняжка!
«Что это?!» — вскрикнула она, когда, в очередной раз спустив с меня штаны, увидела внизу живота у правого бедра свежую татуировку.
«Татуировка. Один из моих сокурсников умеет…»
«Вижу, что татуировка! Что это, к чертям, значит?!»
«Incognimortum — это…» — начал я, но она опять меня перебила.
«Я знаю, что это, идиот! И на ком обычно такое пишут! Ты совсем свихнулся, раз наколол это на себе?!»
«Но ведь так и есть. Если я сдохну, кто придёт забрать моё тело из морга?»
«Уж точно не я! — зло бросила она, поднимаясь с пола. — Надо было тогда во всю грудь написать, а не в штанах прятать! Надевай свои портки и проваливай отсюда! Из-за тебя у меня пропало всякое желание!»
***
Была середина весны третьего года обучения в академии. Погружённый в свои мысли, Винтерсблад тащился на работу. Ветром под ноги принесло очередной агитационный листок. Блад отпнул его от себя, написанное там его не интересовало. Он и так уже всё знал: подобные бумажки в изобилии пестрели на досках объявлений и передавались из рук в руки среди студентов. Кто-то в Досманской империи был очень недоволен правящим императором и призывал свергнуть правителя, учредив новое справедливое государство, в котором каждому будет дано по его заслугам и талантам, а не по знатности фамилии и толщине кошелька. Атмосфера в стране накалялась, поговаривали о грядущих восстаниях и, может быть, даже войне. Студенты, имеющие друзей среди рабочих и ремесленников, делились, что многие уезжают из Сотлистона, подальше от императорской столицы, чтобы примкнуть к сопротивлению и, если власть всё-таки сменится, получить обещанные блага и возможность выбраться из нищеты.
Бывали дни, когда и Бладу это казалось очень заманчивым. Но медакадемия была слишком для него важна. Да и не смог бы он устроиться врачом, имея лишь три курса образования, так что кардинально изменить жизнь вряд ли получилось бы. Хотя это был бы отличный способ разом избавиться от власти Джосси и Коронеля. Последний стал особенно лют, каждый раз требуя всё больше таблеток.
«А что ты хотел, мальчик? Твоё обучение
